Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

– Что же ты, падаль московская, едва ноги волочешь?

Василько поначалу не признал Нерадца. Но когда шапка холопа невзначай сползла на лоб и на затылке обнажились жесткие рыжие волосы, он опознал в нем гостевавшего у него в селе молчаливого слугу Петрилы.

Нерадец был чем-то озабочен. Он всю дорогу делился с товарищем, которого величал Шило, своими сомнениями и горячился, когда тот не выказывал такой же озабоченности.

Василько, занятый скорбными раздумьями и не отпускавшей, терзавшей все тело болью, поначалу не обращал внимания на слова Нерадца, но затем стал прислушиваться к ним. Не столько любопытства ради, сколько желая узнать, какая же участь его ожидает.

– Не любо мне все это, – жаловался Нерадец. – Думал, что в паволоке и аксамите будем ходить, а что вышло. Почитай, две седмицы на конине сидим. Татары и сами впроголодь живут, а нас-то… Да что ты все плетешься, как старый облезлый пес? – раздраженно бросил он приотставшему Васильку и, поднявши над головой руку, пригрозил: – Сейчас как посеку тебя!

– Не по нраву мне, что почти всех москвичей, которых в подземном лазе нашли, перебили. Как бы Петриле не пришлось за это ответ держать, – сказал Нерадец после того, как Василько приблизился к нему.

– Разве по его слову беглецов перебили? – спросил Шило.

– Да кто станет разбираться: по его наказу либо нет… Этим все едино, – Нерадец кивнул в сторону княжьего двора. – Дознаются, учинят сыск и повесят на нас все грехи. У них разговор короткий: показнят Петрилу, да и нас заодно с ним! Вот чего боишься.

– Кому те беглецы сейчас нужны? Кто будет из-за них сыск учинять, когда сегодня столько москвичей побито!

– Как же ты не разумеешь, что посекли не мизинных людишек, а именитых: слуг князя московского да еще какую-то знатную женку с детьми. Такое своеволие хану не любо. И как это наш Петрила оплошал? Уж я ему так верил, так верил. Не нужно было нам с туманами ходить (я о том Петриле не один раз сказывал); остались бы в Рязани либо в Коломне, землю для татар оберегая. Вот это было бы пригоже.

– Не должны Петрилу показнить, – неуверенно сказал Шило.

Впереди показалась громада проездной Боровицкой стрельни. Подле стрельни лежало множество побитых москвичей.

– Больно много их, – изумился Шило.

– Сегодня поутру вырваться из Москвы задумали. Татары их и приласкали, – молвил довольно Нерадец. – И перед рвом их побито изрядно. В полдень по мосту через ров пройти нельзя было. А сейчас расчистили.

Василько еще ниже нагнул голову, дабы видеть только узкую полоску земли. Как только он замечал под ногами убитого, шарахался в сторону.

«Отчего я так покорно иду за этими переветниками? – задумался он – Почему у меня нет желания бежать? Почему холопы Петрилы даже в мыслях не держат, что я могу скрыться? Может, потому, что презирают меня? Господи, сделай так, чтобы это был только дурной сон, либо покарай меня сейчас же! А может, это и есть дурной сон? Может, я сейчас проснусь, лежа у себя в горнице, позову Пургаса… Пургаса нет более в животе, и Федора, верно, нет, а Янка… Где она, моя любушка?»

К удивлению Василька, на посаде еще сохранились в целости иные подворья. Из раскрытых настежь ворот выезжали конные татары и посматривали на Василька. В их очах угадывался один и тот же недоуменный вопрос: «Отчего понадобилось брать в полон это измученное и окровавленное чучело?»

Василька подвели к избе, стоявшей на самой окраине посада. За избой – голое заснеженное поле. Здесь властвовал задира-ветер: тормошил обледенелые кудри Василька, норовил сбить его с ног, трепал заиндевелую сорочку, бросал тело в мелкую и частую дрожь. Нерадец, открыв дверь избы, подозвал его, схватил за шиворот сорочки и с силой толкнул вовнутрь избы. Василько ударился о стену, застонал и сел в изнеможении на пол.

– Молчи! – прикрикнул на него Нерадец, сделав злое лицо. – И без тебя тошно!

Нерадец и в избе находился в состоянии нервного гнетущего ожидания. Он то ходил от стены до стены, то делал круги вокруг середины избы, причитая: «Господи, спаси и помилуй нас! Как же это Петрила оплошал? Говорил я ему: сторонись именитых татар!»

Шило уселся за стол и, подвинувши к себе стоявший на нем закоптившийся горшок, стал есть варево.

Василько же постепенно отогревался. Он сейчас испытывал удовлетворение, что сидит подле нагретой печи. Ему показалось странным, отчего ранее он не ценил тепло солнца, печи, материнских рук? Отчего никогда не думал, что тепло не есть обыденный и почти дармовой дар, а есть Божья милость, которую нужно ценить?

То ли от тепла, то ли потому, что он сидел неподвижно, но боль, бывшая спутницей Василька со времени пленения, стала затихать. Тело совсем перестало болеть, но продолжала донимать голова, особенно ее левая часть. Василько решил дотронуться до больного места. Пальцы коснулись влажных, слипнувшихся от крови волос, он испуганно отдернул руку.

Тут Нерадец замер, затем с надрывом выкрикнул: «Идет!» Шило поспешно вскочил, отодвинул от себя котелок и повернулся лицом к двери.

В избу влетел Петрила. Он быстро прошел к столу, бросив на ходу в сторону Василька короткий пытливый взгляд. Усевшись за стол, он отрывисто сказал:

– Иди сюда!

Василько увидел, что Петрила обращается к вошедшему вслед за ним мужу, который держал в вытянутой руке наполовину пропитанную кровью суму. В суме было что-то округлое, потому что низ ее отвисал и плавно горбатился.

Муж направился к столу, чуть согнувшись и осторожно ступая на носки. Как только он прошел середину избы и стал более освещаем свечой, горевшей на столе, Василько узнал его. Это был Вышата.

Его не столько удивило появление в избе человека воеводы Филиппа, сколько поразило то, что порты и лицо Вышаты имели такой вид, будто не было изнурительной осады, злосчастного последнего приступа и беспощадной резни на улочках Кремля. Казалось, что Вышата только-только покинул свои хоромы, где вдоволь отдохнул, тщательно умылся и оделся в другие одежды.

– Давай его сюда! – нетерпеливо наказал Петрила Нерадцу.

Нерадец грубо поднял Василька на ноги и, зло приговаривая: «Что расселся? Не у себя в хоромах!», толкнул к столу.

Петрила смотрел на Василька, прищурив один глаз и расширив другой. Его взгляд напомнил Васильку взгляд старого кривого татарина. Он почувствовал себя так, как будто с него сняли последнюю сорочку да вытолкнули на свет, и захотел исполнить любую волю Петрилы, чтобы опять оказаться подле печи.

– Что уставился? Зри! – Петрила ехидно скалился.

Василько недоуменно посмотрел на него. Тут же Нерадец резко и больно повернул его боком к столу. Василько оказался лицом к лицу с Вышатой. Вышата спешно опустил руку в суму и через мгновение извлек из нее окровавленную голову. Это была голова воеводы Филиппа.

Рот воеводы был приоткрыт, и Василько подумал, что Филипп перед гибелью кричал, увлекая за собой ратников. Особенно запомнились Васильку обнаженные верхние зубы Филиппа. Они удивляли и своей белизной, особенно бросавшейся в глаза при виде окровавленной нижней части лица, и еще тем, что придавали лику воеводы насмешливое и мстительное выражение. Оно как бы задирало и угрожало, как бы безмолвно говорило. «Вот и вывел я тебя на чистую воду. Теперь не будет пощады ни тебе, ни Вышате!»