Юлий Цезарь. Политическая биография - Алексей Егоров

Хотя говорить о новой волне гиперкритики, наверное, не приходится, но определенные тенденции, несомненно, имеют место. Характерным явлением современного периода можно считать противопоставление материала современников (особенно — Цицерона) и современных событиям документов (прежде всего, археологических и нумизматических данных) материалу поздних источников (Плутарх, Аппиан, Дион Кассий), не говоря уже о бревнаторах эпохи Поздней Империи. Чрезмерное доверие по отношению к современникам, особенно — к Цицерону (любопытно, что Цезаря и Саллюстия этот процесс коснулся меньше) сочетается с гиперкритикой по отношению к поздним авторам.

Быть может, не менее значимым было общее изменение отношения к Римской Империи. В начале 20 века, а особенно в 30–40-е гг. отношение к ней было преимущественно негативным. На смену теории диархии Т. Моммзена приходит вначале теория «монархического принципата» В. Гардтгаузена. Наряду с теориями «чистой», «эллинистической» или «восточной» монархий появилось представление о принципате как особом типе монархии, военной диктатуры или авторитарной власти, опиравшемся на армию и другие силовые структуры. Несколько позже, особенно при ассоциации с некоторыми тоталитарными режимами 20 века, появляются различные концепции «тоталитарного», «военного» или «полицейского» государства, основанного на подавлении оппозиции и республиканских институтов. Кроме того, особенно в это время распространяются «теории фасада», основой которых было противоречие формы и содержания системы, причем, содержанием обычно считается монархическая власть, а формой — республиканские и квазиреспубликанские институты. С другой стороны, с середины 20 века отношение к Империи начинает меняться, напоминая достаточно позитивную тенденцию времен Т. Моммзена. Вероятно, начиная с исследований М.И. Ростовцева и появления первого издания «Кембриджской античной истории», исследователи приходили к выводу о значительном росте экономического, политического и культурного уровня античного общества в эпоху Римской Империи и подъеме ранее находившейся в упадке провинциальной жизни. Если это так, то принципат воспринимался как нечто полезное для римского общества, органически вытекающее из римской традиции, а следовательно, установление принципата было не столько узурпацией власти, сколько выходом из кризиса, альтернативой которому были гражданские войны и общий упадок, а возможно и гибель римского порядка, римского государства и римской цивилизации. Улучшение отношения к Империи способствовало и росту позитивных настроений в отношении к Цезарю и Августу.

Происходит изменение и в отношении к некоторым ключевым проблемам кризиса I в. до н.э. Меняется отношение к римским завоеваниям и римскому империализму. Если классическая историография (Т. Моммзен, Т. Франк, М.И. Ростовцев, Л. Омо), признавая факт агрессивности Рима, огромные бедствия, причиненные покоренным народам, жестокость римских властей, грабеж провинциалов и порабощение населения, все же, по большому счету, оценивала римское завоевание со Знаком «плюс», то теперь положение несколько изменилось. Оправдание римского завоевания можно считать характерной чертой эпохи огромных колониальных империй. Рим принес цивилизацию народам Западной Европы (испанцам, галлам, жителям северобалканских областей), на востоке он защитил греко-эллинистический мир от варварских нашествий и собственных неразрешимых проблем. Он создал единое экономическое, политическое, правовое и культурное пространство на всем протяжении Средиземноморского бассейна и заложил фундамент западноевропейской цивилизации.

Современная историография дает более сложную картину. Традиция отчасти сохраняется, однако в послевоенный период, характерный явным переосмыслением завоевательной и имперской идеи, появляется все большее число исследований, содержащих критику римлян или сомнения в благах «римского мира». По мнению многих ученых, римская экспансия не отвечала интересам самого римского народа и проводилась в интересах эгоистичной и коррумпированной политической элиты, мало считавшейся с интересами собственного общества. Еще меньше благ Рим принес покоренным народам. Помимо прямого ограбления, римлян обвиняют в том, что их победы прервали прогрессивное историческое развитие местных цивилизаций (напр. в Испании или Галлии). Завоевание Цезарем Галлии, ранее оценивавшееся как глубоко позитивное явление, теперь достаточно часто подвергается критике не только в плане методов его ведения, но и в плане исторических результатов. Другим различием является распространенное в современной науке мнение о различии природы современного империализма, основанного на экономической и политической экспансии, и империализма античного и вообще «доиндустриального», исходящего, прежде всего, из политических, национальных, престижных, культурных и иных установок. Иными словами, завоевание Галлии теряет свой смысл с точки зрения практических нужд Рима.

Другой комплекс проблем связан с темой кризиса конца 2–1 в. до н.э. Выше мы уже затрагивали эту тему[97], сейчас отметим, что многие ученые отмечают прогрессивные явления в экономике того времени и не считают, что кризис носил столь глубокий и системный характер. В этом случае, миссия Цезаря теряет свою исключительность, а его реформы — свое эпохальное содержание.

Наконец, если в 1930–50-е гг. господство теории «личных партий» было фактически безраздельным (Г. Штрассбургер, Р. Сайм, Л.Р. Тэйлор, Г. Скаллард, А. Афцелиус и др.), то начиная с 1960-х гг. исследователи все больше и больше следуют традиции М. Гельцера, пытаясь примирить ее с моммзеновской теорией. Вероятно, наиболее полно эта позиция отражена в ANRW и «Кембриджской античной истории» второго издания, двух, вероятно, крупнейших общих изданиях по интересующему нас периоду. Общее отношение выражено в статьях Р. Броутона в ANRW и Э. Линтотта в САН.

Полагая, что ни одно современное серьезное исследование невозможно без привлечения и основательного исследования просопографии, Р. Броутон, однако, не считает ее универсальной отмычкой к решению всех проблем. Люди из одних и тех же кланов подчас находились по разные стороны политических баррикад, а деятельность политиков далеко не всегда определялась их личными связями. Э. Линтотт полагает, что поддержка со стороны родственников, как правило, касалась личных вопросов и ситуаций, когда тот или иной политический деятель оказывался под непосредственной угрозой его личности (судебный процесс, финансовые трудности, личная безопасность и т.п.), но, хотя личное и политическое были тесно связаны, эта взаимопомощь далеко не всегда распространялась на политические вопросы. В то же время оба автора отмечают самостоятельность сословно-классовых позиций всадничества, плебса, армии и италийских союзников и считают, что серьезные политические конфликты имели в своей основе глубинные причины экономического, политического и идеологического характера. Оба исследователя указывают на необходимость учета классовых и сословных интересов и политических программ, а если политические связи создавались родственными отношениями, то достаточно часто происходил и обратный процесс.

Происходит и частичное восстановление теории единой партии популяров, что особенно решительно отрицала наука 1930–50-х гг. Если некоторые из ее представителей (Г. Штрассбургер, Л.Р. Тэйлор) признавали наличие оптиматов, но решительно отрицали существование партии популяров (считая термин применимым только к отдельным лицам или программам), то другие отрицали даже единство оптиматов (Р. Сайм). Напротив, большинство исследователей 1960–90-х гг. (П. Брюнт, Ф. де Мартино, Э. Грюэн и др.) все же склонны признавать наличие того или иного варианта единых политических группировок, идейнополитических течений или «партий», идейных течений или политических стилей. Так, Хр. Мейер, автор, возможно, наиболее полно исследовавший тему популяров, дает полный список политиков, именуемых таким образом в источниках. Несмотря на то, что популяры объединяли политиков разного толка, авантюристов и реформаторов, умеренных и радикалов, карьеристов и аристократов, Хр. Мейер признает наличие определенного политического стиля, характерного для популяров и выраженного в совокупности лозунгов, методов, принципов организации и определенной направленности законодательства.