Молитва об Оуэне Мини - Джон Ирвинг

Вместе с ними стоял армейский офицер — должно быть, тот самый майор, с которым Оуэн уже работал вместе, преподаватель военной кафедры из университета штата Аризона. Это был плотный подтянутый мужчина, который напомнил мне Рэнди Уайта с его неутомимыми занятиями спортом. Офицер носил солнечные очки типа «консервов», которые предпочитают летчики. Возраста было не определить — можно дать и тридцать, и сорок пять — отчасти благодаря его тренированной фигуре; жесткие волосы торчали коротким ежиком, — то ли светлые от природы, то ли седоватые.

Я попытался понять, кто были остальные. Мне показалось, что я угадал в одном из них распорядителя похорон — директора похоронного бюро или его заместителя. Это был высокий, худой, бледный тип в белой крахмальной рубашке с длинными остроконечными углами воротника; он единственный из всей этой странной группы был одет в темный костюм с галстуком. Поодаль от общей группы стоял грузный мужчина в шоферской форме и безостановочно курил. Сами родственники уоррент-офицера хранили непроницаемый вид — если не считать общей для всех явной, хотя и по-разному выражавшейся ярости. Меньше всего она проявлялась у сутулого, медлительного на вид мужчины в рубашке с короткими рукавами и шнуровкой. Я мысленно определил его как отца. Его жена — предполагаемая мать погибшего — все время дрожала и дергалась рядом с этим мужчиной, который казался мне просто-таки воплощением неподвижности и непробиваемости. Женщина находилась в постоянном движении; ее пальцы беспрестанно теребили одежду и оправляли волосы, высоко взбитые и липкие на вид, словно сахарная вата. Лучи заходящего пустынного солнца усиливали это сходство с сахарной ватой, окрашивая волосы в розовый цвет. Три дня «поминок на свежем воздухе» здорово отразились на ее физиономии; к тому же она почти перестала владеть собой: время от времени она сжимала кулаки и разражалась ругательствами, которые я не мог расслышать из-за пустынного ветра и расстояния, нас разделявшего. Как бы то ни было, ее брань мгновенно действовала на парня и девушку, в которых я угадал брата и сестру погибшего.

С каждой злобной вспышкой матери ее дочь передергивало, будто ругательство было адресовано непосредственно ей (хотя я думаю, что это не так) или будто с каждым ругательством мать ухитрялась стегнуть дочь невидимым мне кнутом. При этом дочь вздрагивала и съеживалась, а пару раз даже зажала уши руками. По тому, как измятое хлопчатобумажное платье облепляло ее при каждом порыве ветра и к тому же было ей явно тесновато, я понял, что она беременна, хотя выглядела слишком юной для этого, и я не видел рядом ни одного мужчины, годящегося на роль отца ее нерожденного ребенка. Парень, стоящий возле девушки, как мне показалось, доводился братом — и притом младшим — как мертвому уоррент-офицеру, так и беременной девочке.

Это был долговязый и нескладный малый с костлявым лицом, наводящий оторопь своими смутно угадывающимися потенциальными габаритами. Лет ему было на вид не больше четырнадцати—пятнадцати, но, несмотря на худобу, костяк у него угадывался до того мощный — если судить по гигантским мосластым лапищам и непомерно большой голове, — что парень мог бы свободно набрать еще сотню фунтов, не особо увеличившись в размерах. С этой дополнительной сотней фунтов он стал бы гигантским монстром, а сейчас, пожалуй, он выглядел так, будто недавно как раз сбросил эту самую сотню, и в то же время чувствовалось, что он готов набрать ее снова хоть за ночь.

Этот верзила возвышался над всеми, раскачиваясь на ветру, как высоченные пальмы, что тянулись вдоль аллеи перед входом в здание аэропорта Скай-Харбор, и его ярость проявлялась агрессивнее, чем у всех остальных; его злоба, подобно его телу, казалась чудовищной и способной увеличиться многократно. Когда мать ему что-то говорила, парень запрокидывал назад голову и сплевывал; внушительный грязно-коричневый комок описывал длинную дугу и шлепался об асфальт. Поразительно, что родители позволяют ему в таком возрасте жевать табак. Затем он поворачивался и застывшим взглядом смотрел на мать в упор, пока та сама не отворачивалась от него, по-прежнему не зная, куда девать руки.

Надето на парне было нечто вроде засаленного, как мне показалось издалека, рабочего комбинезона, а с пояса, похожего на плотницкий, свисали на лямках какие-то тяжелые инструменты — они, правда, больше походили на инструменты автомеханика или телефонного мастера. Возможно, парень подрабатывал после школы и прямо с работы пришел в аэропорт встретить тело своего брата.

Если на аэродроме уоррент-офицера встречали самые близкие из его семьи, то при мысли о еще менее представительных родственничках, которые, наверное, уже третий день гуляют на поминках, у меня внутри все переворачивалось. Насмотревшись на всю эту шатию, я подумал, что не стал бы заниматься работой Оуэна Мини и за миллион долларов.

Никто не знал, с какой стороны должен подлететь самолет. Я решил положиться на майора и распорядителя похорон; они единственные из всех собравшихся смотрели в одну и ту же сторону, и я понял, что им приходится встречать уже не первый гроб. И я стал смотреть в ту же сторону, что и они. Хотя солнце уже зашло, необъятное небо пронизывали яркие полосы алого света, и в одной из таких полос я вдруг увидел идущий на посадку самолет Оуэна — словно Оуэна, куда бы он ни направлялся, всюду сопровождал свет.

Всю дорогу от Сан-Франциско до Феникса Оуэн писал в своем дневнике; он строчил страницу за страницей — знал, что у него мало времени.

«Я ЗНАЮ ТАК МНОГО, — писал он. — НО Я НЕ ЗНАЮ ВСЕГО. ВСЕ ЗНАЕТ ТОЛЬКО БОГ. У МЕНЯ НЕ ОСТАЛОСЬ ВРЕМЕНИ, ЧТОБЫ ПОПАСТЬ ВО ВЬЕТНАМ. Я ДУМАЛ, Я ТОЧНО ЗНАЮ, ЧТО ПОЕДУ ТУДА Я ДУМАЛ, Я ЗНАЮ ЕЩЕ И ДАТУ ТОЖЕ. НО ЕСЛИ Я ПРАВ НАСЧЕТ ДАТЫ, ЗНАЧИТ, Я ОШИБАЮСЬ НАСЧЕТ ВЬЕТНАМА. А ЕСЛИ Я ПРАВ НАСЧЕТ ВЬЕТНАМА, ЗНАЧИТ, ОШИБСЯ НАСЧЕТ ДАТЫ. ВОЗМОЖНО, ЭТО И ВПРАВДУ «ТОЛЬКО СОН» — НО ОН КАЖЕТСЯ ТАКИМ РЕАЛЬНЫМ! САМОЙ РЕАЛЬНОЙ КАЗАЛАСЬ ДАТА, НО ТЕПЕРЬ Я УЖЕ НЕ ЗНАЮ — Я ТЕПЕРЬ НЕ УВЕРЕН НИ В ЧЕМ.

Я НЕ БОЮСЬ, НО ОЧЕНЬ ВОЛНУЮСЬ. ПОНАЧАЛУ Я НЕ ХОТЕЛ ЗНАТЬ — ТЕПЕРЬ Я НЕ ХОЧУ НЕ ЗНАТЬ. ГОСПОДЬ ИСПЫТЫВАЕТ МЕНЯ», — писал Оуэн Мини.

Там было много чего еще; он растерялся. Он отрезал мне палец, чтобы не дать мне попасть во Вьетнам; он попытался физически устранить меня из своего сна. Но хотя он и не дал мне попасть на войну, было очевидно — судя по записям в дневнике, — что в его сне я остался. Он мог не дать мне попасть во Вьетнам, он мог отрезать мне палец, но удалить меня из своего сна так и не смог, и это его беспокоило. Если ему предстоит умереть, он знал, что я буду рядом, но не знал зачем. Но если он отрезал мне палец, чтобы спасти мне жизнь, то это как-то не вяжется с тем, что он пригласил меня в Аризону. Бог обещал ему, что со мной не случится ничего плохого; Оуэн Мини всячески придерживался этого убеждения.

«МОЖЕТ, ЭТО И ВПРАВДУ «ВСЕГО ТОЛЬКО СОН»! — повторил он. — МОЖЕТ, ДАТА — ЭТО ВСЕГО-НАВСЕГО ПЛОД МОЕГО ВООБРАЖЕНИЯ! НО ОНА БЫЛА ВЫСЕЧЕНА НА КАМНЕ — ОНА ТЕПЕРЬ В САМОМ ДЕЛЕ ВЫСЕЧЕНА НА КАМНЕ!» — добавил он, имея в виду, конечно, что он сам уже высек дату своей смерти на собственном надгробии. Но теперь он растерялся; теперь он уже не чувствовал такой уверенности.

«ОТКУДА ВЬЕТНАМСКИЕ ДЕТИ МОГЛИ ВЗЯТЬСЯ В АРИЗОНЕ? — спрашивал Оуэн сам себя; он даже Богу задал вопрос: — ГОСПОДИ, ЕСЛИ Я НЕ СПАСУ ВСЕХ ЭТИХ ДЕТЕЙ, КАК ТЫ МОГ ЗАСТАВИТЬ МЕНЯ ПРОЙТИ ЧЕРЕЗ ТАКОЕ? — Позже он добавил: — Я ДОЛЖЕН ДОВЕРИТЬСЯ ГОСПОДУ».