За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

прошу, не давать мне назначения во второй эшелон, я оператор. И уж очень прошу вас не затягивать с назначением.

– Учтем, учтем, – сказал начальник, но голос его не мог особенно обнадежить Даренского – наоборот, мог лишить надежды.

– Мне как, наведаться к вам? – спросил Даренский, вставая.

– Зачем зря беспокоиться. Где вы остановились?

– У офицеров связи.

– Я помечу у себя, когда понадобится – за вами пришлем. У вас как с питанием? Аттестат, все в порядке?

– В порядке, – отвечал Даренский.

Он шел обратно в избу офицеров связи и глядел на туманный город, белевший за Волгой. Все, казалось ему, складывается плохо. Он просидит в резерве многие месяцы. Офицеры связи перестанут замечать его; он сам будет проситься сыграть в подкидного. В столовой девушки-официантки с сострадательной насмешкой за спиной его будут говорить: «А, это безработный подполковник из резерва».

Придя в избу, он, не глядя ни на кого, не снимая сапог, лег на койку, повернулся к стене, плотно зажмурил глаза.

Он лежал и медленно вспоминал все подробности разговора, выражение лица собеседника. Все сложилось неудачно – в штабе оказались новые люди, никто его не знает по работе… А по бумагам – что можно сказать… да и плохие бумаги.

Его осторожно толкнули в плечо.

– Товарищ подполковник, идите на ужин, – тихо сказал чей-то голос, – сегодня каша рисовая с сахаром, а то скоро столовая закроется.

Даренский продолжал лежать неподвижно.

Второй голос сердито сказал:

– Зачем ты товарища подполковника беспокоишь, видишь – отдыхает. А если утром окажется – заболел, ты пойди в санчасть и врача приведи. – И совсем тихо тот же голос добавил: – А еще лучше, принеси подполковнику ужин на квартиру, может, в самом деле болен, в столовую метров шестьсот, все-таки трудно. Я бы сам сходил, да мне сейчас на тот берег переправляться, пакет Чуйкову. Мой ужин возьми сухим пайком, сахар особенно.

Даренский узнал голос – это был Савинов. Он вздохнул и почувствовал, что слезы внезапного умиления выступили у него сквозь плотно сжатые веки.

Утром, когда офицеры связи, не вызванные ночью, подшивали воротнички, умывались, чистили сапоги, вошел, запыхавшись, посыльный и, быстро оглядевшись, с опытностью тертого штабного солдата сразу определив старшего званием, выговорил скороговоркой, без точек и запятых:

– Товарищ подполковник, разрешите обратиться, кто здесь товарищ подполковник Даренский? Вас полковник срочно вызывает в отдел кадров, велел до завтрака прийти. Разрешите быть свободным, товарищ подполковник?

В отделе кадров Даренскому сообщили о назначении на большую и ответственную работу в штаб артиллерии – о такой он и не мечтал, даже не помышлял.

– Надо явиться завтра в штаб артиллерии к полковнику Агееву, он велел в четырнадцать, – строго глядя на Даренского, сказал начальник отдела кадров.

– Есть явиться завтра в четырнадцать, – ответил Даренский. Тот, точно поняв новые мысли Даренского, сказал:

– Вот видите, оказалось, что все без задержки, а вы, верно, думали: замотают бюрократы меня, – и, рассмеявшись, добродушно добавил с протяжным украинским выговором: – Бюрократы мы, верно, но на войне треба торопиться.

В последний вечер Даренский впервые по душам разговорился с офицерами связи и был искренне удивлен, что не видел до сих пор, какие они чудесные парни: скромные, мужественные, простые, начитанные, работящие, расположенные к людям…

Он допоздна разговаривал с ними и открывал в них все новые и новые добродетели. Казалось, достоинствам офицеров связи не было конца.

Он все не верил себе – так хорошо ему было, так радостно, свободно дышалось в этой избе в унылых солончаках Заволжья, среди угрюмого грохота артиллерии, среди гудения боевых самолетов. Мечта его свершилась: он получил ответственную, большую работу, его начальником станет человек талантливый, опытный и умный; его будущие сослуживцы – артиллеристы, люди поистине замечательные: умницы, трудолюбивые, остроумные, и ему невольно стало казаться, что вокруг все вдруг стало светло и легко.

Так бывает с человеком в пору успеха, – собственная жизнь стала казаться Даренскому необычайно значительной, удачливой, а грозное положение на фронте уже не представлялось таким мучительным, сложным и тяжелым.

19

Агеев был человек уже совсем седой, но очень подвижной и деятельный. Его помощники, шутя, говорили о нем:

– Если б нашему полковнику дать волю, он внедрил бы артиллерию и в цветоводство, и в скоростное дачное строительство, и в Московский Художественный театр.

В 1939 году он был глубоко уязвлен, узнав, что сын его решил учиться на филологическом факультете. А когда спустя год после этого дочь, которую он возил по воскресным дням на полигон «слушать настоящую музыку», вышла замуж за кинорежиссера, Агеев сказал жене:

– Вот плоды твоего воспитания, погубили девочку.

У него имелась теория артиллерийского характера и физической конституции артиллеристов: «Наш русский артиллерийский народ с большим черепом, с большим мозгом, ростом большой, в плечах широкий, костистый».

Сам он был болезненный, хрупкого сложения и небольшого роста; ноги у него были такими маленькими, что жена покупала ему «мальчиковые» ботинки в детском отделе Военторга – страшная тайна, известная, как думал Агеев, лишь ему одному, но в действительности разглашенная по штабу артиллерии его адъютантом, участником этих покупок.

Агеев считался хорошим артиллерийским командиром, его уважали и ценили за большие знания и живую, всегда молодую и смелую голову.

Но некоторые, ценя достоинства Агеева, не любили его за плохой характер.

Он бывал резок, насмешлив, часто невоздержанно перечил и спорил.

Он больше всего не любил карьеристов и политиканов и однажды на Военном Совете наговорил своему сослуживцу, которого подозревал в угодничестве, столько обидных слов, что произошел конфликт, дошедший до Москвы.

Даренский ожидал решения своего вопроса как раз в то время, когда у Агеева происходили большие служебные волнения. Речь шла о решении исключительно ответственном – переводе тяжелой артиллерии из города на левый берег.

Агеев объездил песчаные, поросшие густым лозняком и молодым лесом прибрежные районы и нашел, что бог создал Заволжье, чтобы удобней разместить в нем артиллерию больших калибров.

Затем он перебрался на моторной лодке в город, побывал на батареях, в штабах тяжелых артиллерийских дивизионов и полков, разместившихся на площадях и среди развалин, и, понаблюдав условия их работы, понял, что тяжелая артиллерия на правом берегу работать не сможет.

Немцы вплотную подошли к городу. Снайперы и небольшие подразделения немецких автоматчиков проникали ночью в центральные районы города, пробирались среди развалин и стреляли по огневым позициям тяжелой артиллерии и по артиллерийским штабам.

Достойных объектов для тяжелых калибров в таких условиях отыскать было нельзя, и приходилось вести огонь по мелким, подвижным группам, по отдельным пулеметным и минометным гнездам.

Усилия артиллеристов дробились по мелочам, и