Соколиный рубеж - Сергей Самсонов

Лицо ее светилось незнакомой, как будто обучившейся смирению у природы и в то же время стойкой, благодарной, нанаедно-тревожной улыбкой. Мне сделалось страшно. Я не верю в расплату, персональную кару, указующий перст – я просто вдруг действительно почувствовал, что значит быть среди воюющего мира одному, что значит жить и быть беременной во время, когда случайностью для каждого является не смерть, а уцелеть.

Кто-то пошевелил меня, протираясь на выход. Отделявшая нас от наземного простонародья двухметровая толща бетона больше не содрогалась от ударов полуторатонных «блокбастеров», и десятки семейных офицеров-берлинцев уже порывались на поверхность земли. Дом, жена, невесомое тельце младенца. Трижды я услыхал одинаковое, перехватившее жестоким спазмом глотку «Я должен найти их, мне надо идти», усмехаясь тому, что и я теперь принадлежу к тем, кого когтит этот разнимающий надвое страх, оживающий и свирепеющий с каждой новой сиреной. В подражание семейным майорам я простился с высоким начальством и поднялся наверх – под чугунное небо и на алое зарево, из которого были отлиты все здания на заваленной каменным мусором площади.

Наши «флаки» молчали, было слышно, как с пушечным грохотом лопаются и трещат прогорающие перекрытия; то там, то сям с незримых верхних этажей низвергались каскады стекла – как будто хохотала и рушилась, лопнув от смеха, сама высота; под ногами хрустели обломки гильотинных ножей и стеклянное крошево, завалы битых кирпичей чередовались с глыбами расколотого статуарного гранита. По всей Вильгельмштрассе порхал черный снег – большие хлопья углисто сверкающего пепла. Апофеоз свободы атомов от кристаллических решеток. Из окон уцелевших правительственных зданий шерстистыми клубами выталкивался дым; разжиревшие, сыто лоснящиеся, точно крупы холеных коней, вороные столбы восходили в берлинское небо и, сливаясь в одно многорукое чудище, застили ночь. То ли ветхозаветными карами, то ли доисторической древностью веяло от бескрайнего поля костров, озарявших трепещущим светом поломанные, с корнем вырванные из земли вековые деревья Тиргартена.

Пожарные расчеты волочили рукава, солдаты крушили баграми горящие рамы, все куда-то бежали, призывали на помощь, безобразно ругались, спотыкались и падали. Сверкающий новенькой краскою кабриолет размозжило и смяло подрубленным деревом, словно вросшим в железную плоть. Мой «опель-адмирал» был цел, но Фолькман как сквозь землю провалился. Я было уж рванул водительскую дверцу, но знакомая нежная тяжесть дрессированной лапы легла на плечо.

– Куда же вы, герр оберст? Без меня?

Мой кубанский спаситель возник ниоткуда, с одеяльным узлом за спиной. Каменистая морда с выдающейся челюстью и выпирающими дугами надбровий была непроницаемо спокойна и скучна. Голубовато-серая пилотка сидела на бритой башке, как приклеенная. Только бисерный пот говорил о том, как он побегал. В узле, который он без спроса опустил на заднее сиденье, глухо звякнули плотно набитые чем-то жестянки.

– Опять ты натаскал каштанов из огня? Позволь полюбопытствовать, скотина, до каких пор я буду предоставлять свою машину для перевозки наворованного?

– Да ладно вам, герр оберст. Хозяину оно уже без надобности.

– Откуда на этот раз? Из ближайшей квартиры? Часовой мастерской? А может быть, из ювелирной лавки? – Когда он успел, я давно уж не спрашивал.

– Да у вас прямо нюх – угадали. – Голос Фолькмана как бы подтаял от нежности. – Я сперва на машину наткнулся. Сразу рылом под тент, там консервы, то-се, а потом головой покрутил – мать моя, пресвятая Мария!

– Ты воруешь на острове, скот. В горящем бардаке во время наводнения. Ты это понимаешь?

– Так самое время, хозяин. Вы, может, тоже кой-чего не понимаете? Я вот вашею милостью жив и калекой не стал, а что дальше? Когда русские нас разнесут подчистую? Чем мне жить? Да и кто мне даст жить? Если мы их в огонь, в печи, в ямы… Любимовку помните? То-то вот и оно. Пожалеют нас русские? Перебьют-то, конечно, не всех, но загонят в товарный вагон, точно скот, – и в Россию. Или здесь будем в рабстве, кирку тебе в руки, кельму там или гаечный ключ – и давай отрабатывай перед ними свой долг, пока кишки из жопы не полезут. А все эти лобастые мозгляки и пижончики переоденутся в гражданское в своих укромных бункерах и вылезут оттуда на поверхность с чистенькими ручками, с новым паспортом, именем, всем, чего нам, рядовому отребью, ни в жизнь не добыть. И будут поливать цветочки на балкончиках, торговать всякой галантереей и в нас пальцем тыкать: вот кто жег, вот кто вешал, вот кто русских детей убивал. Это как, справедливо? А насчет того, что мы теперь как на острове, это вы очень верно заметить изволили. Вы-то сами – не знаю, а мы, солдатня, – как в задраенном трюме. Просто он еще слишком большой. Я про то и толкую, герр оберст, а вернее, над этим работаю. Надо делать аборт. – Посмотрел на меня из пещерных орбит, как тогда, на Кубани, когда он гнал меня по оврагам, утаскивая из-под гнета воздушной плиты, тошнотворного минного воя и свиста.

Я не вытерпел и показал ему зубы, беззвучно рассмеявшись над совершенной одинаковостью наших устремлений – «благородного рыцаря» с «развитым самосознанием» и челюстатого примата, ворующего снедь и золотые побрякушки у разбежавшихся хозяев и ощерившихся, еще парных от крови мертвецов.

– Ну чему вы смеетесь? Вам хорошо: перелетите к англичанам в тыл – и руки в гору. Или что – «моя честь называется верность», пулю в лоб, на воздушный таран?

– Я теперь не один, ты забыл?

– Вот именно, граф. Графиню в багажный отсек не впихнешь и в карман не положишь. А «тетушку Ю» или «шторх» попробуй еще отыщи. Все будет гореть. Тогда уж можно будет только подземными ходами уходить. Заранее в Альпы по спецпропускам. Но это уж эсэсовские крысы для себя приберегли. И вообще: даже с вами, хозяин, может всякое быть. В небе вы, предположим, ловкач, а начнут на земле нас месить? Воевать-то еще будем долго, фронт держать до последнего старика и мальчишки. Всех берут: и косых, и хромых – скоро так она кончится, эта война? Нам бы бросить сейчас все винтовки и к русским с белой тряпкой в руках: «Я – немецкий солдат, я – рабочий, смерть Гитлеру, сто чертей ему в душу». А еще лучше взять и кишки вырвать всей этой шушере, как хотели те ваши бароны-взрыватели, – это было бы дело, а тридцать миллионов баранов только ушами от восторга прядают, когда им Геббельс говорит, что каждый дом должен стать неприступной крепостью. Вон, посмотрите, – кивнул на каменную стену с начертанием: «СПАСИБО ФЮРЕРУ ЗА ВСЕ».

Под этой исполинской надписью полусложили-полунавалили бесконечную, неперелазную поленницу. Покрытые цементной пылью трупы. Тепло одетые, бесстыдно голоногие, в ночных рубашках и фланелевых пижамах. Окоченевшие матроны и младенцы, с безумной щедростью присыпанные тальком от опрелостей.

– Эти твари всех пустят на фарш. А сами уж, поди, пакуют чемоданы. Им-то есть чем за шкуру свою заплатить – еврейскими коронками, зубами. По фунту золота за фунт живого веса. А мне, значит, ни грана чужого не трогать – знай свое место, быдло. Не пойдет так, хозяин. Если уж по счетам нам платить, то платить должны все. И вообще…