Зияющие высоты - Александр Зиновьев

Руку жал проходимцам, хоть было противно.

Пил с мерзавцами всяких статей и мастей.

Так что видишь, Всевышний, прожил я безгрешно.

Если хочешь добром или злом наградить,

Если просьбы уместны при этом, конешно,

Прикажи меня впредь никогда не будить.

Мне известно, что мертвым не больно, не стыдно.

И не мучает совесть их, как говорят.

Ну а главное - мертвым не слышно, не видно,

Что на свете живые с живыми творят.

И его не стало. И наступил конец всему.

Каждое общество, рано или поздно, рождает своего Свифта; забившись в один из сотов общественного улья, укрывшись в потемках, он, однако, не упускает ни единого из внезапных поворотов, сотрясающих исполинскую машину. Нет, он не приносит ни благих вестей, ни спасительных теорий, он даже не жалит, он плетет свой кокон в теле врага, приноравливается к нему и, в конце концов, воспроизводит его, прикидываясь его подобием.

Таким нам видится автор той удивительной книги - философ, москвич, известный за границей несколькими работами по формальной логике; но, оставляя логику, как некогда Свифт - богословие, он предлагает нам теперь самое фундаментальное сатирико-социологическое исследование советского обществ". Этот гибрид, в котором есть нечто и от бурлескной эпопеи, и от платоновского диалога, представляет собою систематическое описание Страны Советов, выведенной под именем Ибанска. Кажется, будто все предшественники оставили здесь свой знак и след: Платон и Ионеско, Фонвизин и Хармс, моралистическая ода XVIII века и многомерная логика XX... Было бы упрощением видеть в этой книге еще одну антиутопию наподобие замятинской. Или, вернее сказать, это было бы непозволительным ограничением. Если пытаться определить жанр книги, то лучше говорить именно о бурлескной эпопее, дарвиновской эпопее навыворот, в которой происходит систематический отбор посредственностей. Какой дотошный логик из мира Кафки "запрограммировал" на бесчисленных перфокартах этот непреложный кодекс законов антиджунглей? Параграфы его настолько действенны, насколько слова, за которыми они прячутся, должны быть строго бездейственны. Ибо гусеницы здесь никогда не вылупляются из яичек. Все остается зачаточным, личиночным, незрелым, заключенным в дырявую клетку посредственности.

Враг, единственный подлинный враг - это новатор, творец, и потому автор этой гигантской притчи, в свою очередь, прячется в удивительном словесном коконе. Акт подражания в Ибанске замещает акт творения, почитающегося самым страшным среди злодейств. Повсюду главное дело оттесняется на задний план в пользу второстепенного или третьестепенного; так, управление любой человеческой деятельностью и надзор за нею становятся намного важнее самой этой деятельности.

Тревожные и нестерпимо тревожащие страницы вплетены в этот словесный кокон, где автор последовательно исчерпывает все повествовательные возможности (широта диапазона - от исповеди во сне до бурлескного диалога, от эпопеи до псевдофилософских споров, от непристойностей до лирики и от лирики до абсурда). Страшные эпизоды, вроде самоубийственной атаки штрафного батальона, истребляемого и с фронта, и с тыла в попытке захватить никому не нужную высоту, располагаются в уголках и складках пещеры, в которую автор заключил особую версию человеческих желаний - порабощенных и утоленных тоталитарным режимом.

Под "прозрачными" (как в комедии XVIII века) псевдонимами угадываются Солженицын (Правдец), Евтушенко (Распашонка), Синявский (Двурушник), Галич (Певец), некоторые советские философы и, в первую очередь, скульптор Неизвестный (Мазила) - настоящий сократический герой этого долгого диалога, тянущегося под сенью Системы. Решительный пессимист, Зиновьев неизменно помещает себя внутрь Системы, которая, в его представлении, скорее разрастается, чем атрофируется. Законы Ибанска скоро будут нашими законами, а впрочем - они уже наши!..

И все же, пробираюсь по лабиринту этого нового платоновского Государства, читатель убедится, что гнетущий этот лабиринт есть, в то же время, избавительный переход и чти беспощадная ясность и острота взора подарила Советскому Союзу нового, своего Щедрина.

родился в 1922 году. Доктор философских наук, профессор, член Финляндской Академии Наук. Автор многочисленных книг и статей по логике и методологии науки. Многие из них изданы на английском, немецком и других европейских языках.

Основные работы: [список опущен].

Под влиянием ЗИНОВЬЕВА из его бывших студентов и аспирантов начала складываться группа логиков, работы которых опубликованы в сборниках "Неклассическая логика". Москва 1970; "Теория логического вывода", Москва 1973, и многих других изданиях. Хотя ссылки на работы Зиновьева никогда не поощрялись, а скорее наоборот, его влияние на советскую логику и философию было весьма ощутимым. Не говоря о подражаниях и заимствованиях, он был одним из наиболее часто цитируемых философов в шестидесятые годы. Выдвигался на Государственную премию, но не был даже допущен до последнего тура "конкурса". Выдвигался в члены корреспонденты Академии Наук СССР, но не был избран. Многократно был приглашен на международные конгрессы и симпозиумы, но ни разу не был выпущен. Был членом редакционной коллегии журнала "Вопросы философии", но вышел из коллегии в силу невозможности публиковать авторов по своему выбору. Некоторое время заведовал кафедрой логики Московского Университета, но был освобожден от заведования с целью "укрепления" руководства кафедрой.

В начале семидесятых годов в среде советских логиков началась активная дискредитация Зиновьева и его группы. В результате этого группа распалась, так и не успев сформироваться в устойчивое и способное к самозащите целое.

В своих сочинениях Зиновьев развивает оригинальную логико-философскую концепцию, ориентированную на критический анализ всех явлений современной культуры, облеченных в языковую форму.