Достоевский - Людмила Сараскина

Лето 1871 года: после прочтения судебных отчетов по делу нечаевцев. «Какой мерзавец!»26

Осень 1872 года: после ареста Нечаева швейцарской полицией. «Неслыханное совершилось. Несчастного Нечаева республика выдала... Мне страшно жаль его. Никто не сделал мне, и сделал намеренно, столько зла, а все-таки мне его жаль. Он был человек редкой энергии... в нем горело яркое пламя любви к нашему забитому народу, в нем была настоящая боль по нашей исторической беде. Он тогда (при первом знакомстве. — Л. С.) был еще неопрятен снаружи, но внутри не был грязен... Генеральствование, самодурство, встретившиеся в нем самым несчастным образом и благодаря его невежеству с методою так называемого макиавеллизма и иезуитизма, повергли его окончательно в грязь»27.

Дело было не в том, что Бакунин жалел арестованного, и даже не в том, что был уверен в исправлении несчастного, который, и погибая, будет вести себя как герой «и на этот раз ничему и никому не изменит»28. Дело было в наборе оправдательных аргументов и в логике реабилитации, которая сквозила в письмах и дневниках Бакунина: да, Нечаев лгал и сделал много зла, но в нем горело яркое пламя любви к народу; да, он использовал недостойные методы борьбы, но в нем была настоящая боль по нашей исторической беде.

Согласно той же логике рассуждали и отечественные народолюбцы, готовые закрыть глаза даже на факт убийства.

«Несмотря на некоторые отрицательные черт ы, — вспоминала А. И. Корнилова-Мороз, — подсудимые этого громкого процесса тем не менее являлись борцами за освобождение от гнета правительства; критикуя основы их организации, молодежь поддавалась обаянию мысли о борьбе за идеи во имя правды и справедливости и стремилась найти лучшие пути для проведения их в жизнь»29. Простая истина, что цель, достигаемая преступными средствами, не есть цель благая, оказалась недоступна пониманию даже и тех, кого пугали «некоторые отрицательные черты» нечаевцев: пусть Нечаев и его соратники поступали бесчестно и подло, но они стремились к великой и прекрасной цели.

Исподволь в революционном сообществе разворачивался процесс нравственной адаптации к нечаевщине. Уже в 1874 году бывший нечаевец П. Н. Ткачев издал за границей брошюру «Задачи революционной пропаганды в России», в которой объяснял, кто есть настоящий революционер. «Тем-то он и отличается от философа-филистера, что, не ожидая, пока течение исторических событий само укажет минуту, он выбирает ее сам, так как признает народ всегда готовым к революции»30.

Внимательный читатель «Бесов» и беспощадный их критик, опубликовавший два разбора романа, Ткачев, сам, видимо, того не замечая, повторял пассажи Петра Верховенского, агитирующего «за скорый ход на всех парах через болото». Напомню еще раз этот ультиматум: «Я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться и уже на деле, а не на бумаге?»

Ткачев в пылу полемики повторял за Верховенским его требование буква в букву: «Страдания народа с каждым днем все возрастают и возрастают; с каждым днем цепи деспотизма и произвола все глубже и глубже впиваются в его измученное и наболевшее тело, с каждым днем петля самодержавия все туже и туже затягивается на нашей шее, — a вы говорите: подождите, потерпите, не бросайтесь в борьбу, сначала поучитесь, перевоспитайте себя. О, Боже, неужели это говорит живой человек живым людям. Ждать! Учиться, перевоспитываться! Да имеем ли мы право ждать? Имеем ли мы право тратить время на перевоспитание! Ведь каждый час, каждая минута, отдаляющая нас от революции, стоит народу тысячи жертв... Мы утверждаем, что революция в России настоятельно необходима, и необходима именно в настоящее время; мы не допускаем никаких отсрочек, никакого промедления. Теперь или очень нескоро, быть может, никогда!»31

Подталкивать историю в спину, используя для этого любые средства, становилось постепенно делом все более привычным. Пропаганда, так же как и хождение в народ не давали мгновенного результата; народ оказывался совсем не таким, каким он должен был быть, — социалистических идей не понимал, от пропаганды не возгорался. Съезд народников, состоявшийся летом 1875 года, обсуждал организационные принципы движения: так как система кружков выявила свою несостоятельность, ставилась задача их объединения в одну социалистическую партию. При этом предлагалось построение, совершенно отличное от того, на котором строился кружок чайковцев: «принцип личной симпатии» заменялся «принципом группировки для дела и на почве дела».

Если чайковцы, крепко запомнившие уроки нечаевщины, отказались «от всяких уставов и иных формальностей», то новая организация уже к концу 1876 года выработала устав, который действовал до 1878 года, пока не встал вопрос об усилении принципа централизма. «Земля и воля» заменила не связанные между собой кружки единой организацией, целью которой (как было записано в §1 Устава 1878 года) являлось «осуществление народного восстания в возможно ближайшем будущем». Строгая централизация, подчинение меньшинства большинству, конспирация, концентрация средств и сведений на самом верху, комиссии и подкомиссии, широкие полномочия узких (из трех—пяти человек) рабочих групп — всё это фактически копировало «Народную расправу».

Однако даже и такая организация, созданная для агитации крестьян и развития у них революционных чувств, могущих выразиться как в легальном протесте против местных властей, так и в вооруженном восстании — бунте, добилась крайне немногого. Перехода к активным действиям не случилось, создать боевые крестьянские кружки не удалось. Как писала В. Н. Фигнер, революционеры, надеявшиеся нарушить «тишину саратовских сел и тамбовских деревень», были разочарованы и угнетены32.

В статье «Одна из современных фальшей» из «Дневника писателя» за 1873 год, напечатанной в «Гражданине», Достоевский объяснял читателям и критикам, что в «Бесах» поставлен вопрос, как возможны Нечаевы и как они набирают себе нечаевцев. Уже через пять лет вопрос и ответ наполнились новой реальностью; прилипчивая болезнь, о которой оптимисты думали, что она «местная», грозила перерасти в эпидемию: новые Нечаевы привыкали видеть в терроре метод борьбы, полезный для будущего великого дела. На страницах «Гражданина» автор

«Бесов» провидчески предсказал появление в самом ближайшем будущем революционеров совсем иного, чем Нечаев, склада, «чистейших сердцем и простодушнейших», но делавших «явную и бесспорную мерзость» — людей «большого террора».

Достоевский застанет исторический момент 24 января 1878 года, который наконец взорвет «тишину саратовских сел и тамбовских деревень». Выстрел Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова станет сигналом нового этапа движения, знаком нового качества революционного поведения, методов и способов борьбы. Уже в марте 1878 года на прокламациях, выпускавшихся в память о терактах, появится печать с изображением пистолета, кинжала и топора. Под листовками будет стоять подпись: «Исполнительный комитет Социально-революционной партии» (название террористической фракции «Земли и воли»).