Ахульго - Шапи Казиев

Ничего не помогало. Ахульго было раскалено, и казалось, вот-вот треснет. В такую жару было тяжело двигаться, не то что воевать.

Мечтая напиться холодной воды, дети убегали по ночам из дому, чтобы спуститься к реке. Тянули жребий, и тот, кому выпадало идти вниз, спускался с горы с веревкой на поясе. В детей солдаты не стреляли, даже если видели в светлые лунные ночи, как они припадают к воде, а затем, наполнив водой бурдюк, влезают обратно на гору.

В лагере Граббе полагали, что судьба Ахульго предрешена и оно падет со дня на день. И тем неожиданнее было, что через неделю после того, как блокада замкнулась, горцы отважились на новую вылазку. Озлобленные безнаказанной бомбардировкой и своим безвыходным положением, горцы решили разрушить восстановленную галерею, тянувшуюся к Ахульго.

Перед рассветом сотня мюридов, босые, с кинжалами в зубах, подползли к прикрывавшему саперов мантелету. Однако на этот раз Граббе предпринял особые меры предосторожности, и навстречу мюридам бросилась в штыки дозорная рота Куринского батальона, охранявшая мантелет. Завязалась жаркая схватка. Мюриды поняли, что им не удастся воспользоваться внезапностью, на которую они рассчитывали, и им пришлось отступить, унося раненых.

Но отчаянная вылазка не прошла даром. Убедившись, что Шамиль не намерен сдаваться, Граббе на следующий день предложил ему перемирие. Военные действия предлагалось остановить на четыре дня, пока не будут подготовлены новые условия для заключения мира с имамом. Шамиль согласился. Перемирие было нужно обеим сторонам.

Письмо доставил Биякай, давший понять, что перемирие – результат его личных стараний. Но Шамиль не велел пускать его дальше перешейка, и раздосадованный Биякай вынужден был вернуться обратно.

На Ахульго спешно восстанавливали разрушенное и делали запасы воды, хоронили погибших и готовили оружие к новым боям. В том, что они последуют, никто уже не сомневался.

Ефимка, на которого в роте махнули рукой, спускался в ущелье речки Ашильтинки каждую ночь, надеясь снова увидеть синеглазую красавицу. На передовых постах его сначала останавливали, но Ефимка приносил солдатам яблоки из ашильтинских садов, и они стали его пропускать В одну из ночей девочка появилась снова. Она была так же чудесна, но все же что-то в ней переменилось. Маленьким зверьком она жадно припала к воде, уронив в нее свои длинные косы, затем набрала кувшин и села под деревцем, будто у нее не было сил подниматься обратно. Ефимка хорошо видел ее в лунном свете, серебряные украшения обрамляли не по-детски усталое лицо, а красивое платье было изодрано колючками.

– Эй, – набравшись смелости, тихо позвал Ефимка.

Девочка испуганно встрепенулась, не понимая, откуда доносится голос.

– Это я! – негромко крикнул Ефимка.

Девочка вскочила, прижимая к себе кувшин, и испуганно всмотрелась в Ефимку. Он в своей папахе был похож на обычного горского мальчишку, но почему-то не говорил по-аварски.

– Не бойся! – крикнул Ефимка, показал ей яблоко, а затем перекинул его через речку.

Муслимат легко его поймала, затем хотела выбросить, но подумала, что сможет угостить им маму, и быстро исчезла среди камней.

Счастливый Ефимка еще долго старался высмотреть девочку, но больше она не появилась.

Люди на Ахульго смогли немного отдохнуть, не опасаясь попасть под новую бомбежку. Отцы увидели своих детей, жены дождались мужей. Семьи ходили проведать родных и соседей. Муслимат с матерью навестила семью Шамиля, и девочка принесла гостинец – спелое румяное яблоко, источавшее давно забытый всеми аромат мирной жизни.

В одной из пещер нашли немного дров, и жители Ахульго смогли, наконец, поесть горячего хинкала из остатков сушеного мяса. Блюдо это было простое, в котором к мясу подавались куски вареного теста и подлива из чеснока, но для измученных людей оно стало настоящим пиршеством.

Свою долю хинкала получили и пленные солдаты, приведенные Омар-хаджи из вылазки и теперь содержавшиеся на Старом Ахульго. Сначала их поместили в полуразрушенную саклю, оставшуюся после штурмов Фезе, и солдаты ее восстановили. Но когда начались бомбежки, солдат перевели в пещеру, выходившую в сторону Чиркаты.

Охранять их был поставлен Никита, перебежчик, потерявший своих друзей в битве при Аргвани. Бежать пленным было некуда, и Никита не особо заботился о караульной службе. Когда случалась надобность, он уходил на вылазку. Здесь он был незаменим, особенно когда нужно было подобраться к караулам, охранявшим батареи. Чуть раздавался шорох, и с постов окликали:

– Стой, кто идет?

– Свои! – отвечал Никита, а затем первым бросался в дело.

Остальное время Никита проводил в душеспасительных беседах с пленными.

Те поначалу и слушать его не хотели. Они были уверены, что Граббе со дня на день возьмет Ахульго и их освободят. Но когда дело затянулось, они стали понемногу прислушиваться к тому, что говорил Никита. А тот взахлеб расписывал, как провалился штурм, как горцы делали ночные вылазки и рушили мантелеты и что скоро наибы поднимут весь Дагестан и возьмут Граббе в железные клещи.

Пленные не видели, но слышали то, что происходило на Ахульго, и понимали, что Никита не врет. Однако солдаты все еще надеялись, что их вызволят. А когда отчаялись ждать, сговорились сами сделать вылазку при первой же заварухе. Они предполагали ударить мюридам в тыл и, если повезет, пробиться к своим. Но подходящего случая все не было, только гуще и тяжелее била артиллерия, а своды их пещеры грозили вот-вот обрушиться.

А Никита по-прежнему убеждал пленных перейти к Шамилю, чтобы стать вольными людьми, и божился, что Граббе нипочем не взять горную твердыню. Солдаты начали терять надежду на освобождение, а об обмене на пленных горцев никто уже и не мечтал. Самые стойкие уговаривали друзей крепиться и не верить Никите, ведь если у Шамиля так хороши дела, то отчего кормили их все хуже, а воды давали все меньше? Но это уже не убеждало отчаявшихся людей, которые почувствовали себя ненужными прежнему начальству.

– И каково у Шамиля житье? – спрашивали пленные.

– Жили не тужили, – отвечал Никита, – пока генерал не попер.

– Чего же у него хорошего?

– Переходите, сами увидите.

– Нет уж, ты сперва расскажи.

– Красота! – говорил Никита. —

Никакой офицер тебе в зубы не тычет, и шапку ломать ни перед кем не дозволяется.

– Как это? – не понимали солдаты.

– Такой уж это вольный народ, – растолковывал Никита.

– Оно, конечно, сразу не понять, зато потом – будто сызнова родился.

– Мудрено…

– Сам-то ты, Никита, как к горцам попал?

– Взял да и ушел. Ушел и не жалею. А почему? – И Никита принялся рассказывать, горячась и размахивая руками.