Святая Русь - Дмитрий Балашов

…Душевная боль все не проходила, и Сергию много стоило умерить ее к приходу великого князя. Он лишь коротко спросил Дмитрия, нет ли вестей о заключенном в Киеве митрополите, и, услышавши, что известий еще нет, молча кивнул головой. Дионисий не был близок великому князю московскому.

Они молились. Затем Сергия кормили, а он все молчал, порою внимательно взглядывая на великого князя, изнемогшего и плотию, и духом.

Когда остались наконец одни, вымолвил прямо и строго:

– Я не стану молить Господа о не правде, князь!

В покое нависла тревожная тишина. Дмитрий мешком повалился в ноги радонежскому игумену:

– Спаси! Княжество гибнет! Батько Олексей… Я виноват… Никто же не смог умолить…

– Встань, князь! Можешь ли ты поклясться днесь пред святыми иконами самою страшною клятвой, что отложишь навек нелюбие ко князю Олегу и никогда, запомни, никогда больше не ввергнешь меч и не подымешь котору братню? Не часа сего ради, скорбного часа упадка сил и разора во княжестве, а навек! И чтобы нелюбие навек изженить из сердца своего? И чтобы при новом приливе сил, при новом устроении не помыслить послать полки ко граду Переяславлю Рязанскому, как бывало доднесь и не раз?! Ибо в горести и состоянии легко дать любую клятву! Но нарушивший клятву, данную Господу своему, отметается святых таин и спасения в мире ином не обрящет!

Вот о чем должен ныне помыслить ты, князь!

Сергий говорил жестко и знал, что надобно говорить именно так.

Окончить нелюбие Москвы с Рязанью не можно было иначе, чем полною правдою и истиной христианского смирения. Ибо сказано горним Учителем: «Возлюби ближнего своего!» – и князь Дмитрий ныне, воротясь с побоища на Дону, не имел права мыслить по-иному о князе Олеге Иваныче Рязанском, хотя сам этого и не понял вовремя.

А Дмитрий лежал в ногах у радонежского игумена, понимая ужаснувшеюся глубиною души, что Сергия не можно обмануть, и, пока лежал, мысли его успокаивались и светлели. Все ясней становила нелепость последних походов на Рязань, да и всей этой безнадежно затянутой борьбы, которая не принесла ему доднесь ни славы, ни чести. И… и не может принести впредь? Да, не может! – последовал впервые честный ответ князя самому себе. Мысли его мешались, как вспугнутые голуби. Хотелось обвинить Свибла, иных бояр, даже Боброка, за ту, прежнюю, победу на Скорнищеве… Он поднял голову.

Выпрямился, не вставая с колен.

– Я виноват, отче! – высказал. – Грех на мне! Можешь повестить о сем князю Олегу!

Сергий молчал, спокойно и долго. Потом положил руку на склоненную голову великого князя московского, и Дмитрий, у которого сейчас сами собою потекли слезы из глаз, почувствовал себя словно в детстве, когда строгий наставник, духовный отец, батько Олексей, заменивший ему родного отца, вычитывал княжича за очередную детскую шалость…

Каждому человеку надобно знать, что есть некто, больший его самого, пред кем достойно лишь смирение и кому можно покаяти во гресех, а набольший должен ежеминутно понимать, что над ним Бог, пред кем и он, набольший, не важнее последнего нищего. Не можно человеку, не имущему смирения в сердце своем, сохранить в себе дух и образ Божий.

– Сможешь ли ты, сыне мой, дозела смирить гордыню и утишить сердце свое, что бы ни советовали тебе прегордые вельможи дома сего? – настойчиво спрашивает Сергий во второй након.

– Смогу! – отвечает Дмитрий. И не лжет, ибо ему просветлело сейчас неотменимое окончание земного пути и та истина, которая надстоит над скорбями века сего.

Сергий сидит. Олег беспокойно ходит, скорее бегает по покою, перечисляя прежних посланцев Дмитрия:

– Свибл приезжал, Иван Мороз, Федор Сабур, Бяконтовы не по раз, Семен Жеребец… Многих прегордых вельмож московских зрел я ныне у ног своих!

Дак и того мало! Теперь послали тебя, игумен! Как нашкодившие отроки!

Тьфу! Да ведь не воронье гнездо ограбить – княжество мое разорили! Смердов в полон увели, коней, скотину… Сколь потравили обилия! Раз, второй…

Думал, уймется… Третий! Нынче брата послал, Владимира Андреича самого!

Воин! Пес подзаборный!

Помысли, старец, помысли и виждь! Сколь велика, и добра, и плодовита, и всякого обилия исполнена земля рязанская! Сколь широка и привольна, сколь красовита собою, сколь мужественны люди ее! Сколь храбры мужи и прелепы жены рязанские! Сколь упорен народ, из пепла пожаров и мрака разорений восстающий вновь и вновь! Почто же нам горечь той судьбы, а иным – мед и волога нашего мужества и наших трудов!? Чем заслужила или чем провинилась пред Господом земля рязанская?! Не в единой ли злой воле московитов наша боль и зазнобы нашей земли? И сколь можно еще тиранить нас?

Дмитрий Михалыч Боброк приехал с Волыни. Воин добрый! Куда его посылают переже всего? На татар? Как бы не так! Князя Олега зорить! Мир заключили! Сам Киприан, на Святой книге… Крестами клялись! На Дону моих бояр было невесть сколь! Я ему, псу, тылы охранял! Ежели какой самоуправец пограбил чего потом… Мало ли грабили на Рязани! Пошли бояр! Исправу и суд учиним по правде! Нет! Посылают меня – меня самого! – гнать из Переяславля!

А и переже того! Кажен год, чуть татары нахлынут – московский князь на Оке стоит! Себя бережет, гад поганый! Коломну сторожит, не украли чтоб… Воровано дак! Тохтамыша проглядели – снова я виноват? Броды ему, вишь, на Оке указал! Без того бы потопли! Волгу, вишь, перешли, а на Оке без подсказа угрязли бы! И не стыд баять такое!.. Пуще татар ничтожили мою Рязань!

Дак вот ему! Рати побиты, сын в Орде полонен, Новгород, поди, даней не дает, Кирдяпа у хана под него копает… Алексия схоронил, Киприана выгнал, на митрополии черт те кто у него, бояре передрались… И теперь вдруг занадобился ему мир! Дак вот, не будет мира! Хлебов ему не позволю убрать! Татар наведу! Литва будет у него стоять на Волоке, Михайло под Дмитровом, суздальцы засядут Владимир, ордынцы – Переяславль, и кончится Москва! Досыти московиты Рязанью расплачивались за все свои шкоды и пакости! Досыти зорили меня, пусть теперь испытают сами!

Ты не зрел, монах, разоренных родимых хором, скотинные трупы по дорогам, понасиленных женок, сожженные скирды хлебов, разволоченного обилия! Не зрел своего дома, испакощенного московитом!

– Зрел! – спокойно, чуть пошевелясь, отвечает Сергий.

Олег с разбегу, как в огорожу дышлом, остановил бег, вперяясь обостренным взором в сухой и строгий лик радонежского игумена, вслушиваясь в его тихую, подобную шелесту речь:

– Отроком был я малым, и еще по велению Ивана Данилыча Калиты, когда Кочева с Миною зорили Ростов, не обошли и наш двор боярский! Окроме ордынского серебра, даром, почитай, забрали, изволочили с ругательством велиим оружие, порты, узорочье… драгоценную бронь отцову, которой и цены не было, за так взял боярин московский Мина! С того мы, утерявши имение свое, и в Радонеж перебрались. Всю мужицкую работу попервости сами творили… Рубить хоромы, лес возить, косить, пахать, сеять, чеботарить – все приходило деяти! И ныне я, княже, благодарен научению тому! Ведаю, почем смердам достается хлеб, и умею его беречь!