Конь Рыжий - Полина Москвитина

Протоиерей Константин, выслушав, в каком грехе кается старуха, утешил ее: то был не грех, дескать, коль убиенная была бунтовщицей, да еще политической ссыльной, принимавшей участие в восстании красноярских мазутчиков, не было Бога в душе безбожницы-подпольщицы, и потому не грех убить волчицу, отринувшую Бога и сословье свое, казачье, из коего происходила убиенная.

«Не грех, не грех: благодать тебе, раба Божья Татьяна!»

Управляющий уездом Тарелкин вызвал к себе начальника Минусинского гарнизона есаула Потылицына, категорически потребовал от него сыскать хорунжего Лебедя хоть в подземном царствии!

Есаул Потылицын трижды посылал гонцов в Белую Елань и во все казачьи станицы, особенно в Таштып, на розыски Ноя Лебедя, но все тщетно: будто в воду канул хорунжий – нигде о нем не слыхивали и в глаза его не выдывали.

Поиски Ноя в самом Таштыпе вызвали переполох. Дело в том, что Татьяна Семеновна, после исповеди у протоиерея Константина Минусинского, навестила батюшку атамана Лебедя, заявила, что Ноюшка подпольщик-большевик. Он стращал ее будто перед отъездом из станицы и проклинал казачество. Батюшка Лебедь сначала воспылал гневом: грозился прикончить паскудного сына, отступника от славного рода Алениных-Лебедей: но потом вдруг, напившись, высрамил Татьяну Семеновну за злостный навет и обозвал ведьмой, убийцею сестры. Грехи навалились на старуху до того тяжкие, что она на третий день после похорон чахоточного мужа, оставшись в большом крестовом доме одна-одинешенька, не выдержав угрызений совести, повесилась в сенях. Спустя сутки кто-то из соседей встревожился – у старухи в ограде мычала недоеная и некормленая корова, визжали свиньи, кудахтали куры. Заглянули в дом: висит Татьяна Семеновна, вывалив лиловый язык изо рта.

Ной ничего не знал: ни о розысках его по всему уезду, ни того, что произошло в родной станице; только матушку и сестер вспоминал, а батюшку – из души и сердца вон!..

Драли. Отменно драли.

Бабы в толпе всхлипывали и молились, мужики угрюмо и тяжко молчали. И только сытенький батюшка Григорий, оберегая малюхонькие глазки от солнца, покойно придремывал на стуле.

Пятерку за пятеркой…

А солнышко припекало…

Потылицын с Коростылевым и прапорщиком Савельевым разделись, сложив бекеши на стол; фыркали кони на привязи возле ограды.

Настал черед драть псаломщика Феодора с Алексеем Пескуненковым.

Феодор подошел к лавке, снял черное одеяние, перекрестился на восток.

Батюшка Григорий не преминул заметить:

– Славно то, Феодор, значит! Славно! Ай, как славно. Так, значит, смиренье снизошло на тебя, яко…

Феодор неожиданно гавкнул на батюшку:

– Чтоб тебе язык проглотить, паскуда! Косноязык ты, Григорий, «значит», как и твои сочинения дуболомные, пригодные, «значит», только для употребления в нужниках. Сытый ты боров, а не священник, «значит», – передразнивал батюшку Григория Феодор. – Презираю тебя, скаредное и пакостное творение Господа Бога. Тьфу тебе на твою жирную харю! Ты есть скверна и смрад отхожего места, а не поп. Тьфу!

От подобной отповеди у батюшки Григория румяные шаньги щек побурели от гнева, курносый нос сморщился, и батюшка, осенив себя крестом, обратился к есаулу Потылицыну:

– Возопил раб сатанинский! Глубь нутра его, значит, преисполнена скверны, значит, не смирения; вопиет, значит, вопиет о достойном наказании! Ибо сей сыроед сермяжный, значит, ездил по деревням от бунтовщика Кульчицкого, яко змий трехглавый. Побивал посконников к восстанию!

Перепалка псаломщика с попом развеселила Потылицына с Коростылевым.

– Как ты смеешь, смерд, позорить батюшку! – подзудил псаломщика есаул Потылицын.

– Не зрю батюшки! – отпарировал Феодор. – Или вы сами не видите, что сие не человеце, а свиное сало с протухшими яйцами от дня воскрешения Христова, упакованное в сей мешок из кожи валаамовой ослицы. Ведомо ли вам, господа начальники, что при Советах сей мешок из кожи валаамовой ослицы статейку тиснул во славу Советов и осанну пел во храме Господнем! Да если бы Советы удержались до сей поры, сей поп сочинил бы еще одну отхожеподобную книжку во славу великомучеников Акатуя, а так и Нерчинска!

– О смерд! Смерд! – возопил батюшка Григорий. – Не верьте сему смерду, значит, ибо уста его, значит…

– То и значит, что кобыла скачет, а ты за хвост держишься.

Потылицын с Зефировым ржали, да и казаки покатывались.

Кто-то из толпы дубенцев подкинул:

– Наш батюшка по-тяжелому сходит и оглянется: нельзя ли матушку покормить!

– Скупердяй!

– За Керенского молебствие служил!

– Он и черту служить будет!

Потылицын почувствовал, что дубенцы поперли не в ту сторону.

– Мо-олча-ать! Сыроеды! Посконники! Дуболомы! А ты, псаломщик, ложись! За поношение священника влупить ему тридцать шомполов. Не плетей – шомполов, – и к толпе: – Есть заступники за псаломщика? Выходи! Три лавки свободных! Ну?!

Не вышли…

– Не быть тебе, значит, во храме Божьем, значит, сыроед паскудный! Смерд ты смердящий! – все еще трясся от негодования батюшка Григорий.

– Вяжите смерда!

Повалили на лавку, спустили штаны, повязали «смерда» Феодора рядом с Алексеем Пескуненковым, который давно лежал привязанным к лавке.

Шомполом по заду «смерда» и плетью по мужичьей спине. Ах! Ах!

Казачина Глотов отсчитывал шомпола псаломщику:

– Одиннадцать! Две-енадцать! Три-инадцать!..

На счете «одиннадцать» послышались винтовочные выстрелы: Потылицын с Зефировым переглянулись в недоумении.

Выстрелы в улице:

– Бах! Бах! Бах!

Потылицын моментом прыгнул на стол: увидел скачущего казака, стреляющего в воздух.

– Ба-а-анда-а-а! – орал во все горло казак, подскакав к толпе. – Село окружают! Никитин убит!

Потылицын крикнул в толпу:

– Раааасхооодись! Бегоооом! Казаки! Милиционеры! Приготовиться к бою!

Сшибая друг друга с ног, дубенцы кинулись врассыпную по улице, переулку и по оградам – мигом опустела площадь. Есаул Потылицын с Коростылевым успели сесть на коней, оставив свои бекеши на столе, а за ними – прапорщик Савельев, Зефиров… Казаки грудились невдалеке от церковной ограды, как вдруг раздались выстрелы с тыла: прапорщик Савельев повалился с коня.

– С колокольни стреляют! – кто-то крикнул из казаков.

Батюшка Григорий бежал переулком что есть мочи – на коне не догонишь. Откуда только взялась прыть у степенного отца Григория!..

По дороге из Дубенского казаки напоролись на засаду – трех чубатых как не бывало. Из ружей, винтовок стреляют, стреляют!.. Отряд помчался обратно мимо церкви, и тут со всех сторон стрельба.