Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

— Помогите! помогите! — кричала Анриэтта вне себя от бешенства и страха при виде сверкающих глаз, сжатых зубов и бледности, которые в человеке таком храбром показывали бешенство, дошедшее до бреда.

Мария Туше стукнула в стену и вдруг явился д’Антраг, испуганный, полуодетый, с топором в руке. При виде Эсперанса, он закричал:

— Кто такой этот человек?

Но поза и взгляд этого человека скоро переменили направление его мыслей, он испугался и начал реветь, как обе женщины. Слуги, которых удалила Мария Туше, воротились на эти крики.

— Помогите! — повторила Анриэтта, вне себя от страха.

Д’Антраг подошел, махая топором.

— Пусть он не подходит, — вскричал Эсперанс, — или я его убью!

Граф остался неподвижен.

— Милостивый государь!.. сжальтесь!.. успокойтесь!.. — сказала растревоженная мать молодому человеку. — Сжальтесь, не делайте огласки.

— Отдайте мне золотой медальон, и я уйду!

— Сюда идут!..

— Он погибнет, матушка, это наши солдаты! — вскричала Анриэтта, судорожно топая ногами.

В самом деле из коридора высовывались головы вооруженных людей, которые поднимались на лестницу и вошли в соседнюю комнату, между тем как дрожащая Мария Туше старалась их остановить.

Но как только Эсперанс увидал блеск шпаг, он прыгнул, как лев; это было уже не смертное существо, вооруженное слабым оружием человечества; никогда более страшное олицетворение войны и силы не являлось взглядам людей; огонь сверкал из глаз Эсперанса, дыхание его кипело, как горячий дым. Он сначала сшиб с ног Антрага и выкинул его топор в разбитое окно, потом, воротившись к Анриэтте, сказал с пеной на губах:

— А! Ты не хочешь возвратить мне записку! Ну, я ее возьму. И он бросился на свою неприятельницу, разорвал кружева и шелк, оттолкнул руки, царапавшие его, вырвал медальон, который они сжимали, и отбросив презренную женщину, которая совершенно обезумела, с диким взглядом, с обнаженной грудью, едва переводившей дух, обесславленную при отце, при матери, при солдатах, которых эта страшная борьба, эта победа быстрее мысли оледенили головокружительным оцепенением. Но Мария Туше, пробудившись наконец, то есть возвратившись к своим диким инстинктам, закричала как настоящая подруга Карла Девятого:

— Помогите! Убейте его! Убейте!

— Фамильная привычка, — сказал Эсперанс, — но мы еще посмотрим!

В то же время он взял в руку шпагу, его длинная и сильная рука придала кругообразное движение блестящему лезвию, которое, встретив двух передних солдат, нанесло им две глубокие раны; крики раненых заставили других подумать. Их нерешительностью воспользовался Эсперанс, который очертя голову бросился на трех остальных. Одна шпага коснулась его, он разбил ее как ударом молотка, от удара эфесом в живот противник упал. Эсперанс покончил со слугами несколькими ударами шпаги и в три прыжка очутился внизу лестницы.

Он слышал еще крики, угрозы, вой, чувствовал, что за ним гонятся, и мог сосчитать шаги своих робких преследователей; но какое дело победоносному льву до безвредной жалобы побежденного пастуха? На улице некоторые ночные дозорные, привлеченные шумом, старались преградить ему путь, но блеск страшной шпаги разогнал их без труда, и после нескольких поворотов, которые молодой человек искусно делал в лабиринте соседних улиц, он остался один, вдыхая с наслаждением свежий ночной ветерок и облитый нежным светом луны, которая молча улыбалась ему с высоты небес.

На другой день Эсперанс, разбитый усталостью и горестью, потому что он был все-таки человек, отдыхал головой и телом в тишине своей уединенной комнаты, когда управляющий пришел спросить его угодно ли ему принять Понти, несмотря на строгое приказание, которое Эсперанс отдал своим слугам, не впускать к нему никого. Эсперанс колебался с минуту, потом, нахмурив брови, сказал:

— Хорошо, приведите его.

Управляющий побежал исполнить это приказание. Эсперанс встал и начал ходить по комнате, повторяя сквозь зубы ту знаменитую греческую азбуку, которую римский император читал всегда семь раз между вспышкой гнева и своим первым словом.

Понти вошел. Эсперанс успокоился. Он посмотрел на своего друга спокойно и увидел вместо замешательства, которого он ожидал, вместо изменившейся физиономии, веселую улыбку и какой-то развязный вид. Греческая азбука так далеко улетела из головы Эсперанса, что потребовалось бы новое успокоительное средство.

— Друг мой, — непринужденно сказал Понти, — я должен сказать тебе известие, которое сначала тебя рассердит, потому что я знаю твою щекотливость на этот счет, но минутное размышление заставит тебя передумать и ты будешь смеяться вместе со мной.

— Послушаем, — отвечал Эсперанс, — это известие, которое заставит меня смеяться.

И Понти остановился с некоторым замешательством.

— Прежде скажи мне, что с тобой? — спросил он.

— Со мной? Ничего. Я жду, что ты скажешь.

В этом-то и состояло затруднение. Понти в ту минуту, когда приходилось говорить, сделался менее самоуверен.

— Ты кажется колеблешься? — сказал Эсперанс вовсе неодобрительным тоном.

— Я должен прежде извиниться.

— В чем?

— Ты был прав, друг мой.

— Когда?

— Вчера.

— Насчет чего?

— Насчет ревности, столь опасной в женщинах. Ах! ты был прав, я смиренно в этом сознаюсь.

— Я жду, — сказал Эсперанс, — ведь ты пришел сегодня, конечно, не за тем, чтобы сказать мне только, что я был прав вчера?

— Случившееся происшествие оправдало твои слова, — с замешательством сказал Понти.

— Какое происшествие? Ну, Понти, старайся говорить, как говорят мужчины, а не как дети, которые боятся, что их разбранят.

Понти приосанился; тон оскорбил его еще больше слов.

— Милый мой, — сказал он, — у меня было вчера назначено свидание с индианкой Айюбани. Она привезла с собой надзирательниц, которых навязал ей Могол, но как умная женщина, она заняла этих женщин музыкальными инструментами, так что мы провели упоительный вечер.

— Все это не доказывает, что я был прав вчера, — заметил Эсперанс.

— Конечно, если бы было только это… Но среди моего бреда, от усталости ли, от избытка ли счастья, это должно быть скорее, я заснул.

— А! — сказал Эсперанс глухим тоном, который сделал это слово похожим на звук заряжаемого ружья.

— А во время моего сна, — продолжал Понти несколько дрожа, но с притворным смехом, — эта негодная индианка захотела поближе взглянуть на медальон.

— На медальон?..

— На наш медальон… знаешь…

— Конечно. Она его увидала?