См. статью "Любовь" - Давид Гроссман

— Пардон? — встряхивается Вассерман.

Слишком внезапный переход. Но похоже, что у Найгеля совершенно не осталось выдержки, а может, и времени, для более плавной и интеллигентной беседы.

— Рассказывай, Вассерман, не тяни, — требует он хрипло. Глаза его лихорадочно горят. — Про своего Казика. И про эту женщину, которую нашел Отто. (См. статью Цитрин, Хана.) Про хорошую правильную жизнь, которая ожидает нашего Казика, и, пожалуйста, будь осторожен, внимательно выбирай слова, прежде чем позволить ему что-либо сделать или сказать. Пусть не будет идиотом и не совершает глупостей. Пусть будет человеком. Сделай его самым удачливым из всех подопечных Отто. И не молчи, Вассерман! Ты не чувствуешь? — тут ужасный шум и отвратительный запах, весь воздух пропитался этой вонью, этим дымом, невозможно дышать, знаешь, когда состав подходит к платформе и начинает свистеть, мне хочется вскочить и бежать куда глаза глядят, и пусть эти сволочи охранники стреляют в меня… Днем тут, по крайней мере, были люди, было на кого орать, не так донимал этот бесконечный стук колес и свистки паровоза, а теперь, когда я остался один… Вассерман, не уходи, не оставляй меня! Меня нельзя оставлять ночью одного, рассказывай, ради Бога, рассказывай, только ты и твой рассказ — это все, что у меня есть, это последнее, какая катастрофа, какая кошмарная катастрофа!..

— карикатурист, художник, рисующий карикатуры.

Профессия, которую Вассерман поспешно выбрал для Казика после того, как в барак Найгеля ворвался Штауке (см. статью Штауке) и предложил коменданту «с честью уйти из жизни». Однако когда Штауке удалился (чтобы за дверью дожидаться звука выстрелов), Найгель не поспешил воспользоваться его советом, а, напротив, заявил, что еще есть время. Он ни в коем случае не собирался покончить с собой прежде, чем они с Вассерманом доведут до конца рассказ. Вассерман отказывался верить своим ушам: голосом, в котором попеременно звучали то мольба, то страх, Найгель напомнил Вассерману, на чем они остановились:

— Итак, Казик стал художником. Помогал другим мастерам искусств осуществить мечту своей жизни. В каждом из них он сумел обнаружить что-то доброе и хорошее. Он был счастлив.

— Он был несчастен, — поправляет Вассерман угрюмо. — Очень несчастен.

Найгель смотрит на него с раздражением, в глазах его мерцает безумие.

— Он обязан быть счастливым, герр Вассерман!

— Обязан?

— Обязан, да, представь себе — обязан, — шепчет Найгель и усмехается льстивой, пристыженной и безнадежной улыбкой. Кивает на дверь, за которой скрылся Штауке. — Окажи мне эту последнюю милость, герр Вассерман! Пусть Казик будет счастлив. Эта его жизнь, даже если она оказалась столь быстротечна, но было же в ней что-то, верно? Битте, герр Вассерман!

Вассерман: Я смотрел на этого сломленного человека и, не стану врать, не находил в себе ненависти к нему. С той минуты, как он на моих глазах выстрелил в нашу Тирцеле, умерла во мне ненависть. Все притупилось: и отвращение, и страх, и гнев, похоже, даже любовь угасла. Одни слова остались… Пустые, разбитые слова… На их развалинах свил я себе гнездо, как последняя в мире птица. Что я? Малый остаток от великого бедствия. Великого крушения. Всей моей жизни — три луны. А сам я — опустевшая от мертвого тела кожа. Вырывал золотые зубы у трупов, отмерял минуты у отхожих мест — сам живой труп…

Внемли и прислушайся, герр Найгель: нет во мне желания причинить тебе боль, но истины ради нужно признать — Казик был несчастен. Слабым и беззащитным он был. Угрюмым и мрачным. И не было ему утешения. Ни одна из картин, которые нарисовал силой своего не ведающего границ воображения и на небесной тверди, и на земле под ногами, не принесла ему ни облегчения, ни богатства, ни славы. И еще горше, что и остальным мастерам не полегчало от его талантов. Ни на йоту не полегчало… Напрасно каждый из них уповал, будто с Казиком воспарит и расцветет его мечта, восторжествует его искусство и переменит злосчастную судьбу — упразднит все мучения. Уготован и подписан ему иной приговор, ужаснее прежнего, прорастает из него это злодейство, этот его талант, как рана, отверзающая свой мерзкий зловонный зев, прорастает, чтобы проглотить его, ай, Казик! Обнажает он наготу нашу, и все дело тут в глазах его, беспощаден его взгляд, мрачный взгляд старого, разрушенного младенца, холоден и безжалостен, бесстыж в своей пронзительности, и не может остановиться, и, когда вскинет глаза свои на одного из нас, видит против себя только несчастное рогатое чудище, все вожделения и мечты которого вьются вкруг головы его, как щупальца спрута… Прокалывает как иглой существо наше, копается, роется без снисхождения во мху и сырости наших душ! Подымает, вытаскивает на свет Божий все никчемные наши идеи и высокие слова, всю нашу убогую мудрость, которую скопили в изнурительных трудах, в тяжких многолетних исканиях… Фу, все эти корабли с драгоценными товарами, что направили мы к краю горизонта, чтобы подивился мир созданному нами, чтобы узрели глаза наши новые откровения, все потопил без сожаления, отправил в пучину осмеяния!.. Да, в самом деле так, в жестокого, несчастного карикатуриста превратился наш Казик… В гневе и презрении вычерпывал нас, как червей, из житейской грязи, с досадой обрисовал и мастеров, и подмастерьев, без капли сочувствия и приязни изобразил, и мы, несчастные, узнавали себя в его творениях и не смели перечить, приняли приговор: стали смотреть на себя его глазами и опротивели сами себе — да, безобразные разбитые сосуды, и слезы сочатся из наших глаз, слезы отчаяния и горя…

И вот, — продолжает Вассерман, — по рыданию их совершилось нечто вроде чуда (см. статью чудо), и умалилось выставленное на осмеяние безобразие, и помнится мне, герр Найгель, что это был маленький провизор, Аарон Маркус, кто попытался утешить нас тогда и рассказал о неказистой, а может, даже неприятной на вид княжне Марье из «Войны и мира» — сочинения уважаемого писателя Льва Толстого, — которая становилась настоящей красавицей, когда плакала, прямо как тот японский фонарик, который невзрачен и лишен всякого обаяния, пока не зажгут в нем свечку, но, когда разгорится свечка, изойдет от него ласкающее очарование. И знаешь, герр Найгель, бедный Казик уже не мог ощутить приятных вещей и прелести их существования. Безобразие, как заноза, застряло в его глазах. Не умел он прощать. Даже пожалеть кого-нибудь сделался неспособен… И осточертела, сделалась не нужной ему его жизнь. Как тому глупому царю Мидасу из греческих мифов, который на что бы ни обратил свой взор и до чего бы ни дотронулся, тотчас начинала блистать эта вещь драгоценным сиянием, и метать вокруг золотые молнии, и сама становилась безжизненным золотом, которое ни съесть, ни выпить. И получилось, что годится это только для злого дела. Да, герр Найгель, несчастен был Казик, несчастен, несчастен и еще раз несчастен…