ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Львович Быков

соседней комнате, Громов не прикоснулся. Солдат солдату брат, не более.

В половине седьмого утра он проснулся, взглянул на часы, оставил благодарственную записку и тихо вылез из окна, осторожно закрыв его.

6

— Надо платить за квартиру, — сказал отец.

Отношения с отцом были у Громова странные: отец и сын отлично понимали друг друга в главном и ничего не проговаривали вслух. Это было особенное целомудрие мужского взаимопонимания и дружбы. Теперь, увы, все выглядело подделкой — они молчали не потому, что хорошо понимали друг друга, а потому, что им нечего было сказать. Громов чувствовал, что глубоко на дне души отец понимает что-то и мучается, но собственная старость, слабость, привычка к заботе о собственном слабеющем теле мешают ему поговорить с сыном, как когда-то.

— Я заплачу, — сказал Громов. — Чего тебе таскаться, отдохни. Мне все равно в паспортный стол и еще в поликлинику эту идиотскую.

— Там очереди везде.

— Ничего, постою. Делать все равно нечего.

— Ты знаешь, — сказал отец после долгого молчаливого чаепития, — ты все-таки не торопись с выводами. У нас тут, конечно, убого. Я знаю, что ты скажешь. Погоди. Убого, да, но если бы тебе было, сколько нам, — Громов заметил это «нам», хотя отец был старше матери на семь лет, все-таки они, видно, очень несчастны, если уже сплотились в столь неразрывное целое, — если бы ты был, как мы, на пенсии, ты бы понял. У всего этого есть свои удобства. Не думай, пожалуйста. Ты, наверное, осуждаешь нас, что мы переехали. Это ведь была и твоя квартира, но…

— Ладно, пап, ладно.

— Нет, погоди. Тебя давно не было, я разучился с тобой разговаривать. Пойми, что так лучше. Тут зелено, — ах, опять не то. Я не про то говорю. Я хочу сказать, что здесь тот темп жизни, который нам подходит. Мы тут все время заняты, ты понимаешь?

— Понимаю, — машинально сказал Громов, отхлебывая жидкий чай; и чай они тут пили жидкий! Неужели так экономили, неужели им не присылали пособия за сына-офицера? Чай-то могли себе позволить!

— Когда вернешься, ты будешь жить отдельно. Как-нибудь разменяемся.

— Погоди, вернусь, не так долго осталось.

— Я просто… тут все удобно, под рукой, — торопливо заговорил отец, — и маме удобно, ателье близко, ей одно надо чинить, другое… Мы не покупаем нового, ты знаешь. Мы тебе откладываем.

— Не надо мне откладывать! — разозлился Громов.

— Ну, не сердись. Я все не то говорю. Я хочу тебе сказать, что такая жизнь, как у нас… не надо ее осуждать.

— Я никого не осуждаю.

— Но я же вижу. Я сам понимаю, что было лучше. Но и ты понимай, мы все-таки уже с матерью…

— Господи, пап. Я и так об этом много думаю, как вы здесь.

— Ну ладно. Все-таки сходи куда-нибудь… к друзьям… Что тебе в эту сберкассу?

— Нет, мне все равно на регистрацию. Это же по пути, наверное?

— По пути, да…

«По пути всякой плоти», — сказал бы ему отец, если бы мог. По вечному пути, по которому пройдешь и ты, — тебя тоже постепенно перестанут интересовать все вещи, кроме собственной физиологии; мир устроен справедливо — так, чтобы уходящий утратил почти все способности и не мог уже в полную меру переживать ужас своего распада и ухода; так, чтобы и миру не жаль было терять отработанный материал. Ты будешь когда-нибудь, как мы, и сам захочешь жить на окраине, по образцу спального района семидесятых, устроенного как раз для стариков, потому что и время было старческое, все в прошлом, — жалкое, неуверенное в себе. Ты когда-нибудь непременно приедешь сюда — и поймешь, что не надо было никого осуждать, но сказать об этом будет некому. Всякий старик утешается тем, что молодые когда-нибудь раскаются, — других утешений в его убожестве нет. Все это Громов-отец обязательно сказал бы сыну, постаравшись передать всю свою заваленную глыбами старости тоску и нежность, — но сил у него уже не было, как и ни на что и ни у кого уже не было сил.

В спальных районах стариков действительно загружали по полной программе: у них едва оставалось время проглотить обед. Жизнь здесь — стихийно или по иезуитскому плану социального министерства — была организована так, чтобы старики плавно перетекали из одной очереди в другую, устраивая свои пустяковые дела. Очередь стояла за всем — за дешевым обезжиренным творогом в молочной палатке, за справкой, которую требовалось возобновлять ежемесячно, за одеждой, выдаваемой по социальной программе и все равно никуда не годной, — но старики, по вечной неуверенности и скопидомству, брали и такую. Все они жили в ожидании загадочного крайнего случая, не догадываясь, что крайний случай давно наступил и что в их ситуации такое ожидание было непозволительным оптимизмом.

Все в этом спальном районе мучительно напоминало позднесоветские времена хрупкого уюта и бессмысленного скопидомства. Громов помнил их генетически, смутно, по первым годам детства. Все держалось на пределе; дома ветшали в первый же день после постройки — их словно и строили облезлыми, как в классическом саду искусственно возводят руины. Повсюду висели плакаты, предупреждающие об экономии — даже теперь, когда нефти было залейся. Район был населен почти исключительно стариками и детьми, причем старики решительно преобладали. Дети тоже были стариковатые, белесые, робко прыгавшие через веревочку. Ясно было, что выше этого спального района они в жизни не прыгнут: страты перестали смешиваться. Старики читали им книги, купленные когда-то еще для их родителей. Поразительней всего было то, что ровно таких же стариков Громов видел когда-то в детстве, они сидели на тех же лавках и, мнилось, с теми же детьми. Механизм их воспроизводства, выходит, никуда не делся. Советская жизнь вытеснилась на эту окраину и вернулась здесь в наиболее естественное свое состояние — в очередь, где каждый завидует стоящему впереди и презирает стоящего позади. В сущности, вся советская система тоже строилась как очередь — блага доставались за выслугу. Главный приз маячил в конце, но его не было видно — его заслоняла то машина, то квартира, то дача. Все стояли в очереди за смертью, опасаясь, что ее не хватит на всех, — и даже атрибуты похорон оказывались в дефиците; дефицит маячил и тут, поскольку в стране был хитро организован избыток дорогого и катастрофический недостаток доступного. Вдобавок в окраинных районах так хитро были организованы магазины, что очереди возникали сами собой: на весь магазин работала одна кассирша, в паспортном столе сидел один пыльный мент, а наведываться в паспортный стол пенсионерам приходилось чуть не ежедневно, и