Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

— Наливай, а то у меня сердце остановится, — подытожил Дмитрий Григорьевич и подтолкнул меня на кухню.

Я налил ему полстакана водки, достал из дорожной сумки недоеденный в поезде сырок и кусочек засохшего хлеба. Мы опустились на табуретки возле стола и сидели молча, а в это время за окном барабанил дождь. Дима смотрел на стакан как кролик на удава и пытался угомонить разыгравшуюся личину: у него дрожали кончики пальцев и всё тело передёргивалось от идиосинкразии к алкоголю. Мне было знакомо это двойственное чувство: с одной стороны, непреодолимое желание выпить, а с другой — крайняя степень отвращения к этому процессу. Я даже не успевал рюмку опрокинуть: от одного запаха выворачивало наизнанку, да что там говорить, от одного вида рвало.

Дима вздохнул и взялся за стакан…

— К тому же тёплая, — прошептал он и уставился на меня своими «телескопами».

— Ты давай не накручивай себя… Просто жахни, и всё!

Как только он поднял стакан, его рука начала биться в припадке бешенства, и он чуть не расплескал содержимое.

— У-у-у-у, бля, какая прыгучая! — восхитился он и поставил граненого на стол.

— Что делать? Может, внутривенно? — пошутил я.

— Ректально! — огрызнулся он, потом резко схватил стакан и опрокинул его в рот, да так что звякнуло об железные зубы.

Организм попытался выбросить ненавистный ему яд, но Дмитрий Григорьевич силой воли задавил его внутрь; зажав ладошкой рот и выпучив глаза, он смотрел на меня как напуганный школяр. Несколько секунд продолжалось противостояние физиологии с психологией, но постепенно «вулкан» затих.

— Ух! — выдохнул он с облегчением и сразу же порозовел; блаженная улыбка распустилась на его губах, словно маковый цвет.

— Сигаретку, — прошептал он.

Я сбегал в ванную за пачкой «Camel», и мы с огромным удовольствием закурили.

— И всё-таки… Что за мужик у тебя тут ночует? — спросил он, выпуская дым двумя тонкими струйками через нос. — Есть какое-то предположение?

— Я только сейчас вспомнил, что перед самым отъездом дал ключи своему другу… У него были какие-то проблемы… Короче, он захотел у меня пожить, пока я — в отпуске.

— Неприятный тип… Заносчивый такой… Надменный.

— Ага… Одно слово — мент.

— Да ты что? А я-то думаю: чё у него такая морда протокольная?

Помолчали. Дима заёрзал на табуретке, и я налил ему ещё сто граммов.

— Точно не хочешь? — спросил он.

— Ладошки потеют, — ответил я, — сердце колотится как у кролика… Настолько хочется…

— Ну так давай, — воскликнул Поздняков голосом рыночного зазывалы, и даже прорезалась приятная хрипотца, — накидаемся по самые гланды в последний раз! А завтра за ум возьмёмся… Будем лежать, пыхтеть, пердеть, смертушку от себя отгонять… Ну! Эдуард! Уважь старика!

— Не могу, Григорич, — ответил я и с грустью посмотрел в окно; сверху вниз по стеклу катились струи дождя, и словно не в фокусе за окном расплывалась картинка: багровыми пятнами к стене соседнего дома прилепилась рябина, высоченные грязно-жёлтые тополя держали на своих плечах хмурое осеннее небо, в дальней перспективе громоздились ржавый крыши и чёрные трубы комбината. — Меня девушка любимая ждёт. Я не могу к ней явиться пьяным и сраным.

— Так ты чё, из-за неё что ли вернулся? — спросил Дима, прищурившись.

— Получается что так.

Он помотал головой как необъезженный конь и даже издал похожий гортанный звук, а потом покосился на водку своим выпуклым водянистым глазом.

— Не-е-е-е, — промычал он, — не буду разгоняться… День ещё длинный.

— Ты у меня до ночи собрался сидеть? Мне вообще-то помыться надо, побриться, отдохнуть…

— Успеешь! — отсёк меня Дима. — К своей чёрно-бурой лисице…

— Помню, как она к тебе в хату ломилась, — продолжил он, после того как закурил; выпустил дым мне прямо в лицо. — И всё-таки добилась своего… Да? Сломала людям жизнь.

— Не перегибай.

— Ты парень неплохой, но полный долбаёб.

— Эко тебя раскудрявило с одной рюмки!

Он глубоко затянулся, и его опухшие измочаленные веки упали на глаза, — он задержал в лёгких никотин и словно провалился в нирвану, забыв выдохнуть… Каждой клеточкой своего организма я чувствовал его состояние — интуитивно я проходил все алкогольные метаморфозы вместе с ним: когда он опрокинул полстакана, меня чуть не вывернуло, а когда он улыбнулся и порозовел, я почувствовал лёгкую эйфорию (первая рюмка как первый поцелуй).

— Когда-то у тебя в жизни было всё, — продолжил он ватным голосом, чуть приподняв веки и взглянув на меня словно ящерица, — и семья, и хорошая работа, и в деньгах ты никогда не нуждался, и друзей у тебя был полон дом… А сейчас у тебя нихуя нет! Ты проебал свою жизнь! Ты самый натуральный алкаш! — Он брезгливо огляделся по сторонам. — Ну что это? Натуральная блат-хата… Замызганные обои, пустые бутылки повсюду, обшарпанная мебель… Всё, Эдуард, спился ты за несколько лет вчистую. Кстати, когда штуку отдашь?

Я смотрел на него снисходительно, как смотрят на плохих комедиантов. Его слова нисколько меня не тронули.

— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, — сказал я с лёгкой улыбкой и добавил: — А долг я тебе никогда не отдам… тем более штуку.

— Это почему?

— Да потому что ты мне не симпатичен, — сказал я уставшим голосом, без каких-либо эмоций.

— Ты пьешь мою водку, — продолжал я тем же индифферентным тоном, — жрёшь мой плавленый сырок и в моем же доме меня поносишь. А ты сам кто? Сталинская ты отрыжка. Большевистское ты дерьмо. Политрук ты недобитый. Ботало ты фуфлыжное. Ты всю свою жизнь солдатам бошки засерал, рассказывая о преимуществах советского образа жизни. Ты бездельник и лоботряс, который тяжелее собственного хера ничего в жизни не поднимал.

— Ты свою пенсию командирскую на что тратишь? — спросил я, широко зевнув. — На детишек своих? На дряхлую мать-старушку? Нет, Димочка, ты пропиваешь её до копейки, а потом шаромыжешь по подъезду, стреляя червонцы и полтинники у соседей. Ты настолько мелочный и подлый, что даже на собственного сына на элементы подал.

— И хули?! — возмутился он, широко открыв глаза. — Я ему восемнадцать лет элементы платил! Теперь пускай он батьку кормит!