Национальный предрассудок - Коллектив авторов

офицер, он геройски прокрался в пиратский лагерь и вывел аэроплан из строя. Его схватили, и он смотрел, как пираты копают ему могилу. Расстрелять его должны были на рассвете, и чтобы провести время и отвлечь молодого человека от невеселых мыслей, галантный янки сел играть с ним в карты, в невинную детскую игру «кун-кан». Память об этой ночной игре на краю могилы преследовала меня потом многие годы, пока, наконец, я не справился с этим наваждением, использовав эпизод из «Летчика пирата» в своем собственном романе, где герои примерно в таких же обстоятельствах играют в покер.

А вот «Софи из Кравонии» Энтони Хоупа[711] – история о судомойке, ставшей королевой. Один из первых фильмов, который мне довелось видеть в 1911-м, кажется, году, снят был по этой книге, и я до сих пор слышу грохот перетаскиваемых через Кравонианский перевал пушек королевы – в эти минуты тапер что было сил колотил по клавишам стоявшего перед экраном пианино. Тогда же были прочитаны «История Фрэнсиса Клада» Стэнли Уэймена и конечно же «Копи царя Соломона» – в те годы самая моя любимая книга.

«Копи царя Соломона» не вызвали смятения в моей душе, но на будущее, безусловно, повлияли. Если б не эта романтическая история с участием Алана Куотермена, сэра Генри Кертиса, капитана Гуда и, прежде всего, столетней колдуньи Гагул, разве стал бы я девятнадцати лет от роду изучать списки чиновников в Министерстве колоний, разве пытался бы сделать карьеру на нигерийском флоте? Да и позднее, когда я мог бы уже образумиться, мое странное увлечение Африкой по-прежнему давало себя знать. В 1935 году я лежал в лихорадке на армейской койке в хижине либерийского туземца, в пустой бутылке из-под виски догорала свеча, а в темном углу возилась крыса. Если б не неизъяснимые чары Гагул, которая, точно кобра свой капюшон, расправляла морщины на лысом желтом черепе, я бы разве просидел весь 1942 год в маленькой душной комнатушке во Фритауне, в Сьерра-Леоне? Между землей Кукуанов за пустыней и горным хребтом, прозванным Грудью царицы Савской, и домом с жестяной крышей на болотах, где стервятники разгуливали, как индейки, а бродячие собаки лунными ночами не давали мне своим воем заснуть; домом, мимо которого ехали в клуб белые женщины с желтой от антималярийных таблеток кожей, – общего было немного, но, по крайней мере, и земля Кукуанов, и этот дом находились на одном и том же континенте, принадлежали, пусть и с некоторой натяжкой, к одной и той же области воображения, к не покидающему тебя чувству неуверенности, когда не знаешь, куда идти и зачем. Однажды я подошел к Гагул и ее преследователям совсем близко. Было это ночью в Жигите, на либерийской стороне границы с Французской Гвианой, когда мои слуги сидели в хижине, захлопнув ставни и закрыв руками глаза; кто-то снаружи бил в барабан, и все жители попрятались в домах, пока по городу расхаживал огромный колдун, увидеть которого значило ослепнуть.

Но удовлетворить меня полностью «Копи царя Соломона» не могли: ответ, который в них заключался, был неверным. Ключ к замку немного не подходил. Другое дело Гагул: разве не поджидала она меня в моих снах каждую ночь в проходе у комода? Да и сейчас, когда я болен или устал, она продолжает меня ждать – хотя теперь колдунья облачена в теологические одежды Отчаянья и говорит словами Спенсера:

Чем больше жизнь – тем больше грех;

Чем больше грех – тем горше наказанье[712].

Да, Гагул осталась в моем воображении навсегда, а вот Куотермен и Кертис – не были ли они даже для меня, десятилетнего, слишком уж хороши, слишком непогрешимы? То были люди такой непреклонной прямоты и твердости (свою ошибку они готовы были признать, только чтобы доказать, что способны ее исправить), что мятежная душа ребенка не могла долгое время усидеть на этих монументальных плечах. Ведь ребенок, в конце концов, совсем неплохо разбирается в том, что происходит, – если чего ему и не хватает, так это отношения к происходящему. Он прекрасно себе представляет, что такое трусость, стыд, обман, разочарование. Когда прижатый к скале, обливающийся кровью от десятка ран сэр Генри Кертис отважно сражается с полчищами твала, не выглядит ли его героизм несколько преувеличенным? Герои Хаггарда сродни платоническим идеям: в жизни – той, какую только начинает познавать молодой человек, – им нет места.

Когда же (мне тогда было, наверно, лет четырнадцать) я снял с полки «Миланскую гадюку» мисс Марджори Боуэн[713], будущее мое, не знаю – на счастье или на беду, прояснилось. С этого дня я начал писать. Все остальные варианты будущего исчезли: потенциальному чиновнику, университетскому преподавателю, клерку пришлось искать другие инкарнации. Многочисленными подражаниями великолепного романа мисс Боуэн, историями, действие которых происходило либо в Италии шестнадцатого века, либо в Англии двенадцатого и которые отличались неслыханной жестокостью и отчаянным романтизмом, в мгновение ока заполнились мои школьные тетради. Казалось, об этом времени я буду писать всю оставшуюся жизнь.

Почему? На первый взгляд «Миланская гадюка» не более чем история войны между Джан Галеаццо Висконти, герцогом Миланским, и Мастино делла Скала, герцогом Веронским, рассказанная с энергией, изобретательностью и поразительным чувством стиля. Почему эта история проникла мне в душу, разукрасила и объяснила ужасный мир каменных лестниц и беспокойных спален закрытой школы? В нашем мире нет смысла мечтать о том, что станешь сэром Генри Кертисом; что же касается делла Скала, отказавшегося в конце концов от честности, которая никогда не окупается, предавшего своих друзей и умершего обесчещенным, ибо даже его предательство не увенчалось успехом, то ребенку легче скрыться под его маской. Что же до Висконти, бесстрастного красавца, злого гения, то я много раз видел, как он проходит мимо в праздничном, пропахшем нафталином черном костюме. Звали его Картер. Он сеял ужас на расстоянии, словно снежная туча, сгустившаяся над только что вспаханным полем. Добро лишь раз нашло свое идеальное воплощение в человеческом теле, и больше это не повторится никогда; зло же найдет в него путь всегда. Человеческая природа не черно-белая, а черно-серая. Все это я вычитал в «Миланской гадюке» и, осмотревшись по сторонам, увидел, что все обстоит именно так.

Обнаружил я в книге и еще одну тему. В конце «Миланской гадюки» есть превосходная сцена, тот, кто прочитал роман, ее не забудет: все враги повержены, делла Скала мертв, Феррара, Верона, Наварра, Мантуя пали, то и дело появляются гонцы с донесениями о новых победах, весь мир снаружи рушится, а Висконти сидит, шутит и пьет вино, разглядывая его на свет. Я не слишком интересовался античностью, иначе бы, наверно, обнаружил, что