Тайный год - Михаил Гиголашвили

– Как отменить?.. – опешил. – Так ведь отменили же?.. Ещё при Адашеве?..

Биркин вежливо отмахнулся:

– А!.. По-настоящему отменить, пресечь, а не понарошку… Из судов тоже бояр гнать взашей, а то кто судьи у нас?.. По родовитости назначены, хоть он дуб дубом и ни в чём, кроме постных щей, не смыслит, а туда же – в судьи! А в Европии люди учат всякую юристику, пруденцию, грецкое право, римское, новое, старое, такое, сякое… – что вызвало подозрение: уж не перекуплен ли Биркин где-нибудь во Фрягии – всё-то ему в Широкоглазой[236] лепо и правильно, а у нас – всё не так, всё криво-косо, всё хаю и лаю подвергается.

Вдруг в разговор влез потный полупьяный Данила Принс, брякнув, что в Московии и купцы тоже все неумелые: торгуют без науки, абы как, лишь бы обдурить. И целовальники ленивы. И дьяки хитры и вороваты – провизион задерживают, утаивают, половинят, – на что Третьяк Скуратов, дремавший с уткнутым в грудь подбородком, поднял лохматую голову, схватил со стола кусок калача и швырнул Принсу в лицо:

– Ну, ты, дурошлёп, матерь твоя блудая шкода! Думай, при ком сие позорное брешешь, пёс бездомный! Придушу! – но Арапышев остановил его:

– Оставь! Будет! Инородец! Дурак!

Досадливо бормоча, оглядел стол. Все были изрядно пьяны, рыгали и лениво взирали на блюда, где до этого были разложены лебяжьи крылышки, ножки, грудки, а теперь громоздились горки костей. Никто уже ничего не брал, даже Штаден утихомирился, догрызая мелкие хрящи и ворча сквозь зубы, что пустое занятие – говорить с тупыми музельманами[237], кои думают, что земля плоская, солнце закатывается в озеро, горы положены на землю, чтобы она от ветра не свернулась, как свиток, а молоко у коров в заднице родится. Саид-хан злобно щурился в ответ, едва понимая его ломаную речь, но чуя, что брань Штадена метит в него.

Прикрикнул на них:

– Будет вам собачиться! Скоро одно дело делать будете! Зовите детей!

Распахнулись двери. Угрь втащил свёрнутую рогожу, за ним распевщик Голышев вёл детский хор. Рогожу начали прилаживать к стене, а детям велели брать со стола, что им хочется, но они, осоловевшие от праздничного переяда, только поковырялись в судках и подносах, с опаской глазея на шумных бородатых дядей, что, однако, не помешало Кузе напихать в кису про запас всё, что полезло.

– Запасливый мужичок! – мигнул на мальчишку. – Эй, хомяк! А помнишь, как ты тигру в пасть полез? Кто тебя спас?

– Бог меня спас, кто ещё? – рассудительно ответил Кузя, а девочка Настя уверенно подтвердила:

– Ты его в клетку толкнул, а Бог вытащил!

Махнул рукой:

– Малы, а перевёртыши, иудушки!.. Сахар, небось, хотите? Сладко! Вкусно!

От этих слов дети замерли – у, сахар! Да, хотим, всегда, сюда! Скорее! Где?

По царскому зычному зову занесли сладкие заедки: варенья из брусники и клюквы, морковь в меду, орехи в патоке, вишню с имбирём. Отдельно, скорым шагом, несли в чашах, во льду, морозный сладкий творог с изюмом и корицей. Следом четверо слуг вкатили на подносе сахарную крепость, весом с пуд, поместили на подсобный столик у стены.

Все ахнули: столь искусно была сотворена эта белая махина! Точь-в-точь Александровка! С крыши архангел Михаил (леденцовые крылья, кольчуга из литого мёда, шлем – чернослив, меч – цукат) смотрит вниз, на каток сладкого льда, где светятся фигурки из марципана. Аханье усилилось, когда слуги принялись тихо шевелить поднос, отчего крепость засверкала алмазными бликами, а фигурки с шорохом и хрустом заскользили по блестящему льду.

Дав гостям вдоволь наохаться и налюбоваться этим зрелищем, перехватил посох и с размаха долбанул рукоятью по сахарной глыбе. Полетели колкие искры льда, сладкие черепки, блестящие брызги. После третьего удара крепость развалилась на обломки.

– Налетай! Бери! Хватай! Гой-да! – крикнул заливисто.

Дети кинулись за наживой: пихали в рот, за пазуху, в рукава. Взрослые не отставали – заскрежетав стульями, толкаясь, сгрудились у подноса и хватали что под руку попадёт.

Царь то ли смеялся, то ли всхлипывал:

– Живо расхватали! Борзы, собаки! Так и державу расхитите в час! У, ненасытные! Волдырей не набейте! Звери и то лучше вас! – а гости угодливо улыбались, не понимая, шутит государь или гневается (сам же крикнул: «Налетай!»), на всякий случай побыстрее запихивая в рот сахарные обломки.

Цыкнув на детей, распевщик Голышев кое-как расставил их у стены под рогожей с «раем», где голые кривоногие Адам и Евва лежат на грубой траве под деревом, баба жрёт яблоко, сверху нависают плоды странного вида, а из ветвей, обвивши хвостом ствол, выглядывает красный, словно ошпаренный гневом Господним, рогатый сатана с коровьей мордой.

Тут пришла в голову сдобная мысль. Порылся в кисе, нашёл зелёный кусок хаша и, движением головы подозвав Саид-хана, спросил его, не поджечь ли сей злак перед пением?

Саид-хан не удивился:

– И канешна, я тож имей… – вытащил из-под полы зелёный ком с какими-то тёмными вкрапинами.

Ткнул мизинцем в змеящиеся коричневые прожилки:

– Что сие?

– Эт… Эт мал-мала ханка… опий… Ханка и хаш – бирликте, бирликте, мешаны! – И Саид-хан подвигал пальцами, показывая, что ханка смешана с хашем.

Удивился:

– Ханка? Смешано? А как жечь? Ну, делай!

Вот оба комка хитро подпалены в полой чаше, свечи погашены. Дым начал слоняться по трапезной, заволок её пряным духом. Все стали устраиваться поудобнее и постепенно затихли, кто как: откинувшись на спину, уложившись на руки. Саид-хан и Буга натянули тюрбаны на глаза. Штаден со звоном лёг щекой на стол. Доктор Элмс расстегнул камзол. Данила Принс уронил голову на грудь.

Детские голоса начали выводить:

– Канон ангелу грозному, и воеводе, и хранителю всех человеков, от Вседержителя посланному ко всем душам, великому архангелу Михаилу! Прежде страшного и грозного твоего, ангеле, пришествия, помолись обо мне, грешном рабе твоём! Возвести мне конец мой, дабы успел я покаяться о делах своих злых и отринуть от себе бремя греховное!

Голоса и терпкий дым вились по тёмной трапезной. Люди притихли под плавным и окрепшим, как небесная река, горестным напевом.

И его стало охватывать оцепенелое умиротворение. Приоткрывая глаза, смотрел поверх голов, и жалостливая любовь ко всему сущему проникала в его непомерную душу. Он любит всех своих подданных! И люди любят его! И ждут от него защиты и мудрых слов! И почитают! И ублажают! Как же можно бросать их на произвол судьбы? Разве Господь водрузил его на трон для того, чтобы он, как пёс смердящий, поджав хвост и скуля, дал драпака куда-то прочь, в неведомое? Нет, Господь поставил его над людьми, чтобы в державе было хорошо, чисто, сытно, светло, спокойно!