Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

И прознать о сем не удается: учеников у Вассиана раз-два и обчелся, да и те будто в рот воды набрали. Недавно люди наместника поймали человека Вассиана на московском торгу, попытали его водой и огнем, так, легонько, – тот человече о старце худого слова не сказал, только визжал недорезанным поросею, а потом возьми и дух испусти.

Будь старец не именит, наместник бы ему все припомнил, и люди митрополита тож. Прибили бы в един миг. Но не можно этого сделать, потому что старец – целитель искусный. Ходит к нему на излечение вся Москва, все окольные станы и волости, а иной раз из Владимира, из Ростова, из Твери понаедут. Даже в Орде о нем прознали. Уверились христиане, что, ежели старец не поставит на ноги, никто уже не излечит. Ну как его тронешь?

И еще никак не разумеет боярин Михаил: то ли старец лукав сверх меры, то ли умом прост. За труды свои с меньших людишек плату не берет, с добрых и именитых берет по силе. Сам живет худостно, даже лошаденки не прикупил. Куда же он тогда именьице складывает? Молва утверждает, что платит он за смердов ордынские дани-выходы. Оно, может, и так, потому что недоимок по Москве и окольным землям среди подлого люда при наместничестве боярина Михаила не было.

Все ходит Михаил вокруг постылой мыльни. Клянет он свою судьбишку горемычную, костит на чем свет стоит кровопийственного посла ордынского, его квелую бабу и этого мерзостного затворника Вассиана. И все чаще задумывается о том, что же будет с ним, коли старец не излечит женку. Наверняка не поздоровится.

«Убереги, Господи, от гнева сильных мира сего!» – шепчет боярин, крестится и обращает взор к небесам.

Отужинав и уложив жену спать, посол, довольный тем, что она уже не жалуется на боль, а только ссылается на усталость, покинул избу. Он желал непременно заночевать на дворе и испытывал удовлетворение, что вновь окунется в дремотные посиделки у костра и ощутит бесшабашное дыхание молодых лет.

Он решил переговорить со старцем Вассианом. Ему было не любо, что Вассиан не оказал ему должных почестей. Посол находил в этом не только пренебрежение к себе, но и равнодушие к больной жене. Еще он понимал, что поддался влиянию старца, поэтому, скорее по привычке, желал видеть Вассиана напуганным и сломленным.

Учитывая упорство и упрямство здешнего народца, а также то, что Вассиану завтра надобно исцелять жену, посол не хотел прибегать к силе. Он помыслил сделать сына единственным свидетелем его беседы со старцем. Пусть сын, которому ведан от жены здешний язык, будет вместо толмача; пусть юный сын поучится, как подавлять людей не только напором и гневом, но и лукавством.

Посол присел у костра и небрежным жестом руки отогнал слуг. Слуги покорно попятились и почтительно замерли в нескольких саженях от костра. Посол довольно хмыкнул, удовлетворившись не столько их послушанием, сколько порядком, заведенным еще Потрясателем Вселенной и позволившим его народу не только выжить, но и дойти с победами до самого последнего моря.

Он дождался сына, за которым следовал Вассиан; затем показал юноше, куда ему сесть у костра, и крикнул слугам, чтобы они еще отошли от огня и повернулись к нему спиной. Затем посол пронизывающе и грозно посмотрел на стоявшего Вассиана, желая этим взглядом выказать ему свое недовольство. Он процедил сквозь зубы сыну, чтобы тот наказал старцу садиться, и, резко, вытянув руку, показал, куда следовало сесть Вассиану. Этот властный жест и небрежно сказанные слова должны, по разумению посла, еще более смутить и унизить непонятного гордого старца.

Вассиан молча сел, но не туда, куда ему было указано, а напротив посла, рядом с сыном. Посол почувствовал недовольство старцем и собой. Он, нахмурившись, взглянул на Вассиана тем привычным гневным взором, которым часто потчевал князей и которым пользовался умышленно, дабы без слов навязать свою волю.

– Неужто для того, чтобы выказать мне свое нелюбье, стоило ехать из Москвы за тридевять земель и везти больную жену? – молвил Вассиан так спокойно, словно хотел показать послу, что не страшится и понимает, как сейчас необходима его помощь.

Сын еще только принялся переводить слова Вассиана, но посол уже догадался, что ему не удалось с налету смять старца. Ему стало неловко перед сыном. И тогда посол сделал то, чего уже давно не делал: рек гневно не потому, что считал нужным, а потому, что был раздражен.

– Почему сказался больным и не пришел в Москву по моему зову? – торопливо сказал он, недовольно отмечая про себя, что его голос сорвался на визг.

– Мне пути в Москву нет! – ответил Вассиан, спокойно глядя в глаза послу. – А на мой убогий дворишко всем добрым людям путь чист.

– А знаешь ли ты, старец, кому метаешь такие предерзкие слова? Да передо мною князья и бояре трясутся, а ты мне перечишь! А коли я тебя показнить велю? – распалился посол, отмечая, что говорит совсем не то, что хотел.

– Разве можно показнить того, кто уже был казнен? Разве можно испугать того, кто уже вдохнул смертный смрад? – бесстрастно отвечал Василько.

Пока посол раздумывал, как ему быть, стараясь при этом придать своему лицу напыщенный вид, старец резким движением руки, заставившим посла напрячься, а его сына встрепенуться, сдернул с головы клобук и повернул голову так, что посол увидел неровный узловатый бугорок на месте уха и догадался, что старец когда-то побывал в руках его сородичей.

Посол отметил, что это могло быть не иначе, как во время Батыева похода, и невольно ощутил уважение к старцу, бывшему видоком, а то и прямым участником тех лютых игрищ. Взгляд его смягчился, и лицо расплылось в довольной улыбке. Посол был рад встретить былого недруга, свидетеля его удалой молодости; захотелось вместе вспомнить те искрометные и нелегкие дни. Он повелел сыну передать старцу, что с первого взгляда определил в нем былого воина. Вассиан, немного поколебавшись, ответил, что служил великому князю Юрию, да затем прибавил скороговоркой, что службой своей не гордится.

– Разве служба своему князю не есть главная доблесть для мужа? – искренне удивился посол.

– Надобно знать, какому князю служишь и как служить нужно, – уклончиво рек Вассиан после некоторого раздумья.

Со старцем, по мере того как посол становился миролюбивее, произошла перемена. Та спокойная уверенность, владевшая им в начале беседы, постепенно стала исчезать, уступая место плохо скрываемому волнению и неуверенности.

Посол спросил, где старец был той лютой зимой, когда он с сотоварищи воевал Суздальскую землю. И старец с такой мольбой в глазах, с таким бесхитростным открытым выражением на лице посмотрел на посла, как будто его принуждали рассказать о потаенных и донельзя язвивших душу переживаниях. Он смущенно кашлянул и так поник, так сгорбился, что посол повелел передать Вассиану, что если тот не в силах молвить о тех временах, то пусть не сказывает.

Посла беспокоило то, что старец заинтересовался сыном. Привыкший к тому, что был всегда в центре внимания, он подивился, заметив, как старец все настойчивей наблюдает за юношей. Посла особенно поразило, что, когда он говорил о мужской доблести, сын презрительно и высокомерно ухмыльнулся, выказывая таким образом осуждение и пренебрежение к здешнему народцу, не сумевшему постоять за себя. Здесь старца всего передернуло, он резко, как бы пораженный внезапным открытием, отвернулся. Посол, помня слухи о способности Вассиана предсказывать будущее, встревожился, решив, что старец уловил на лице сына дурной знак. Он опять ощутил зыбкость и своего существования, и существования родных в этом немилосердном мире.