Детская книга - Антония Байетт

Беда была в том, что она боялась. Сначала беда была в том, что она не могла придумать, что бы такое совершить, но однажды при обсуждении жизни Эмили Дэвисон действие само собой оформилось у Гедды в голове — в прямом смысле этого слова золотое, сверкающее во тьме.

Эмили Дэвисон, чьи речи были слишком длинны и отклонялись от темы, чье присутствие раздражало или выбивало из колеи, была причислена к сонму святых. Однажды у нее возникла остроумная идея — спрятаться в палате общин, провести там ночь, а утром, в день переписи, выскочить и объявить палату общин местом своего проживания. Добрый уборщик обнаружил Эмили в чулане, напоил чаем с тостами и отправил восвояси, туда, где она в самом деле жила. Но Эмили нашла другие способы гарантированно попасть в тюрьму. В тюрьме она, словно акробатка, прыгала с балкона — на верную смерть, если бы не проволочная сетка. Эмили отнесли наверх, но она снова прыгнула. И снова уже на железную лестницу.

Ходили рассказы о мучительном пребывании в клетках, о насильственных кормлениях — по сути, пытках: меж зубов, ломая их, вставляли деревянный кляп или железные зажимы и всовывали ужасную трубку, а охранники в это время держали сопротивляющуюся женщину за уши, за груди, за волосы, за руки и за ноги. Трубка, которую совали в извивающуюся жертву, могла попасть не туда — войти в легкое, разорвать кишку; все это было известно, эти рассказы передавались из уст в уста: героические истории женщин, которые в начале заключения выглядели на сорок лет, а когда выходили — уже на семьдесят. Сильвия Панкхерст отказалась от еды и питья. Ее поливали водой из шланга и кормили через омерзительную трубку. Она ходила. День и ночь, день и ночь. Гедде рассказывали, что глаза Сильвии полностью заплыли кровью. Ноги разбухли, как тумбы. Гедда видела во сне истощенное красноглазое существо, шагающее без остановки, и просыпалась в холодном поту.

Поняв, что нужно делать, Гедда также поняла, что сделать это должна именно она, потому что эта идея родилась у нее. Идея возникла из слышанной в детстве были о мальчике, который прятался в подвале Южно-Кенсингтонского Музея. Про это рассказывал и Том, и сам Филип. Упоминался также грузовой въезд, ведущий в подвалы Музея, и гипсовые слепки-стражи, и гробницы. Там можно спрятаться, а когда все затихнет — выйти с камнями, разбить витрины с холодным золотом и серебром, и металлы тоже разбить, превратить в пыль и обломки.

У Гедды не было настоящих друзей. Придется все делать самой.

На самом деле не обязательно было ничего разбивать.

Но тяга была непреодолима.

Настал май 1914 года. У нее были острые камни. Она вместе с другими женщинами из Социально-политического союза ходила на пикники для сбора камней. Но из ненависти к прежней жизни, которая теперь должна была кончиться, и к сонному, удобному, негодному, расшатанному укладу «Жабьей просеки» Гедда намеренно забрала излома коллекцию камней — и редких, и собранных на бесконечных галечных пляжах Дандженесса, кремней и мела с Уилда (в том числе пару оббитых топоров каменного века), обломок пемзы от извержения Этны (слишком легкий, отскакивает при ударе, таким ничего не разбить), грубый кусок от белых скал Дувра. Эти камни хранились в большой керамической чаше работы Филипа Уоррена, стоящей вместо вазы с фруктами в кабинете Олив. Среди них — положенный туда вроде бы походя, чтобы затеряться среди других, — был и дырявый дандженесский камень из кармана пальто, найденного на берегу. Гедда взяла его сознательно, понимая, что это причинит боль матери, и смутно осознавая желание Тома… отомстить Олив, избежать Олив, освободиться от Олив, сделать так, чтобы о нем больше не писали? Олив была скорее за суфражизм, чем против — в духе фабианских посиделок на газонах и у каминов; но не одобряла актов насилия. Гедда решила, что возьмет камень с дыркой и швырнет его в золотую чашу.

Несколько дней Гедда больше ничего не делала. Она боялась. Она не знала, насколько боялись другие суфражистки. Зубы у нее болели от страха, и ей приснилось, что они все выпали и застряли в тарелке с овсянкой, словно кровавые камушки. Гедда ждала знака. Она поняла, что знак подан, когда прочитала, что Сильвия Панкхерст в тюрьме нарисовала иллюстрацию к стихам:

Вставай! Свой камень в чашу тьмы Рассвет

Уже метнул — и звезд на небе нет.[117]

Гедде было нехорошо. Выдыхая, она ощущала запах собственного дыхания. Она мрачно причесалась, собрала сумку вроде тех, какие носят художники, и пустилась в путь.

Вход в Музей оказался точно таким, как описывал Филип. Туда было так же легко попасть, как и раньше, до появления завораживающих изгибов и стерильных пространств, созданных Уэббом. Гедда проскользнула внутрь за двумя мужчинами, полностью занятыми ящиком — тяжелым, неповоротливым, набитым соломой. Черным призраком Гедда прошла белый лес гипсовых слепков. Двинулась дальше, мимо оградок гробниц, мимо латунных решеток, и вдруг наткнулась на русский склеп, где когда-то спал Филипп: на пустом постаменте, под сенью голубок и аканфа. Здесь Гедда остановилась и провела ревизию своих припасов — полной сумки камней и пакета с булочками. Когда Филип прятался в подвале, тут не было электричества. Сейчас, при меркнущем в круглых оконцах свете дня, Гедда видела выключатели и провода. Она сидела в сумерках, потом в темноте, ожидая, пока глаза привыкнут. Волосы она скрыла под темным платком. Она поискала лестницу с железными перилами, но не нашла. Она ждала. Расползались ночь и тишина. Гедда осторожно включила свет и спряталась за гробницу. Ничто не шелохнулось. Лампочка под зеленым абажуром осветила выложенные белым кафелем готические своды. Гедда потерялась в лабиринте; ей нужна была нить. Гедда вылезла из укрытия и, согнувшись, скрючившись, побежала по коридорам. Вот каменная лестница. Гедда поднялась наверх. Тут она поняла, что поступила как идиотка. Дверь в галерею была закрыта. Филип тогда нашел и оставил себе ключ. Она даже не подумала о ключе. Она словно Алиса, которая никогда не попадет в сад и обречена вечно подглядывать в замочную скважину.

Поступок требовал, чтобы Гедда его свершила. Потому она огляделась в поисках ответа, который должен был найтись. И он нашелся. На стене туннеля у подножия лестницы висела доска с массой ключей и отверток самой разной длины на просмоленных бечевках и разлохмаченных веревочках. Меток на ключах не было. Гедда попробовала один, другой и поняла, что нужен ключ потолще и подлиннее. Она поискала и нашла такой. Дверь с тяжким скрежетом отворилась.

И вот они, витрины с золотом и серебром, сверкают перед Геддой в лунном свете. Она подошла поближе. Вот реликварий, вот Глостерский канделябр. Хранителей сокровищ поблизости не было.

Если удастся разбить стекло не слишком громко, она успеет серьезно попортить что-нибудь. Она вспотела. Ей было холодно. Она сняла пальто, завернула в него большой острый кремень и осторожно размахнулась. Стекло выдержало. Гедда, исполнясь ненависти, ударила со всей силы. Стеклянный гроб раскололся, стены пали. Удар был приглушенный, но осколки зазвенели на кафельном полу.