История Сибири. От Ермака до Екатерины II - Петр Словцов

13. Попечение о здоровье.

В 1763 г. для призрения погибающих от оспы, по докладу Соймонова и Чичерина, велено завести в Тобольске аптеку и аптекаря с достаточным штатом, с определением 2 лекарей, 4 подлекарей. В Селенгинске заведена аптека в 1765 г. для воинских команд. Первое прививание оспы начато в Змеиногорске с 1771 года подлекарем Андреевым, который исполнил небывалый в Сибири урок над 69 взрослыми и малолетними так счастливо, что ни один из них не умер. Как жаль, что мы не можем присовокупить подробностей о жизни столь достопамятного подлекаря и столь полезного человека, каков Андреев; но не более ли должно жалеть о том, что не скоро здесь услышат о другом подобном подлекаре?

14. Пропитание северное.

Общее установление, чтобы в весеннее время не стрелять птиц и не убивать зверей, служило в Сибири не столько для расположения царства животного, сколько для корысти земской полиции, придиравшейся к северным инородцам, которые, за недостатком хлебных или огородных запасов, обыкновенно питались добычами, какие природа по своему хозяйству посылает им на суше, в воде, на воде и в воздухе. Чичерин, вникнув в образ северного пропитания, испросил в 1764 г. разрешение стрелять птиц и бить зверей на заливных островах во все времена года, по всей Сибири.

15. Пропитание городское.

Для определения довольства житейского не неприлично здесь сказать, что в порядочной городской семье тогда пили, раза по три в день, чай с медом или леденцом, в Иркутской же Сибири чай затуран. На завтраке чарка вина или настойки, для гостя и хозяина, икра и рыба вяленая; на обеде опять чарка, пирог рыбный, щи, уха или пельмени, холодное, каша, молоко с шаньгою или ягодами. На ужине подавались остатки обеда. В столе гостином множество холодных, похлебки из живности, жаркие из гусей, уток, поросят; караваями, кашами и подобною стряпнею обед оканчивался. Если гости много ели, то еще более пили. Гостиные или праздничные питья: пиво, брага, мед, разные ягодные наливки, а виноградные вина употреблялись только в начальнических домах. Пища постная: грибы, редька, паренки, толокно, рыба и неизменный во всякое время квас. Курмач (поджаренный на масле ячмень), который татары разносили по домам для продажи, составлял не пищу, а лакомство детей и сидячих женщин, между завтраком и обедом, между обедом и ужином. Тогда диеты не знали, лекарей не приглашали, да и что за лекаря были? Лечились травами, по преданиям старушьим. Баня, или мыльня, считалась главнейшею лечебницей. Язва венерическая как тайна стыдливости, редко как мзда развратности, усиливалась от незнания диеты и лекарств, также от климата. Она распространялась без вины и без ведома не только в целой семье, но и в соседях. История, зная неуменье того времени, конечно, посовестится бесславить поколение, в недуге, горе и стыде погасшее.

16. Лесные пожары.

Начальнические предписания о сбережении заводско-уральских лесов от пожаров начались с 1732 г., о сбережении же промышленных лесов, в которых бывают соболиные промыслы, правительство изъявило свою волю не ранее 1744 года; следственно, не было еше тогда думано об общем охранении растительных богатств. Кажется, никто более ясачных племен, звероловством живущих, не чувствует более надобности в соблюдении хвойных лесов от огня; но в засушливое лето огонь, закрадываясь в глубокие мхи, опустошает обширные пространства дебрей и не может быть остановлен человеческою силою. Таким образом на Павдинском Камне, амфиболитового или диоритового образования, пожар продолжался в 1767 г. с Петрова дня до глубокой осени. Это было одно из великолепных возгорений, жителями края виденное, по вышине, на которой пламенел огонь ночью, а днем курился облачный столп, как жертвенный символ древнего мира. Наши северные жители обыкновенно приписывают причины пожаров молнии или трению лесины об лесину и никогда своему огниву или оплошности.

После пожара академик Лепехин поднимался на вершину горы. Он видел по уступам огромные кабаны, также иверни, пожаром в дресву обращенные, видел истребленные огнем хвойные леса — ели, сосны, кедра, и вместо матерых исполинов — мелкое поколение березника, осинника и рябинника. На самой вершине, представляющей площадку в 90 шагов, наблюдатель видел ветреницу развилистую, нарциссообразную и другие сложные цветы. Стоя наверху, при солнечном освещении, он утешал свой взор разнообразием лесных оттенков светло-зеленых, темно-зеленых, желтоватых, так что в перспективной дали казались целые леса подровненными, как в садах. Конечно, он видел обнаженные верхи высящихся каменных громад той параллели, но, как созерцатель ума приятного, не любил прельщаться и прельщать описаниями картин диких. Один из недавних путешественников, г. Бегер, взбиравшийся на Денежкин Камень, превышающий будто бы тамошние высоты[519], чувствовал в себе вместо ожидаемого восторга что-то унылое. Дикость природы, откуда ни смотри на нее, не в аккорде с душою, если нет контрастов гармонических.

Лесные пожары надпоминают об осенних разгульях по лесам, бывших в обычае у жителей иркутских. Семьи две или три из купеческого или посадского состояния[520], запасшись пирогами, разною стряпнею, чаем и пр., в сентябре езжали дня на три, на пять по Култучному тракту собирать бруснику и ночевали чаще в лесу при пылающем костре валежника, чем в окольных однодворках. Женский пол после завтрака и обеда действительно собирал ягоды, предавался болтовне и шутливости. Мужчины охотились ружьями, били тетерь и глухарей, возвращались на стан или в однодворку, чаевали, обедали, опять чаевали, в свое время ужинали, разговаривали о городском быте, о начальниках, о торгах, а в антрактах дня не забывали потчевать друг друга домашними наливками. Вся круговенька ввечеру развязывалась в мыслях и в словах, как водится за городом. Чему ж бы приписать эти лесные разгулья?

Они походили отчасти на сибирскую охоту домовитых жителей, в товариществе отправляющихся вверх рр. Белой, Бирюсы, Енисея, Ишима, Тобола и на Южный Урал для хмелеванья, ревеня, ягод и т. п. или для кедровых орехов в северные кедровники, начиная с Урала до Лены. Но тут выражается одна домовитость трудолюбивых жителей, как напротив в иркутских лесованьях играли ролю достаточные семьи. Не справедливее ли относить эту затею к духу неудовольствий, которые в начале XVIII столетия возникли между воеводами и гражданами, которые сильнее почувствованы при первом закрытии ратуши, не зависевшей от влияния воеводского, и которые при вторичном восстановлении магистратской свободы по времени развивались и укоренялись в душах первостепенных купцов, неравнодушно сносивших случайные неприятности со стороны административной. Посадская спесь, при возрастании кяхтинского торга, тем более брала на себя, чем непросвещеннее был человек; но надобно отложить эпизоду до своего времени.