Виртуальный свет. Идору. Все вечеринки завтрашнего дня - Уильям Форд Гибсон

а потом остывает. Берешь, выдавливаешь в формочку, и – гляди-ка ты! – оно уже твердое. Когда его ешь, оно просто как леденец, но Бумзилле нравится сам процесс.

Он покупает шесть штук, злится, что нет с виноградным вкусом, и парочку шоколадок. Долго прикалывается с аппарата, печатающего журналы на заказ, смотрит на экранах всякое говно, из которого можно слепить себе личный журнал. Потом – в дальний отдел, купить лапши, типа, просто добавь воды и дерни за веревочку.

Решая, что лучше – лапша с говядиной или с курицей, он замечает, что разобрана целая секция «драконовской» стенки. Между «Глоб-эксом» и кассой.

Ага, так вот зачем белый фургон, видно, здесь будут ставить какую-то новую хрень. Чешет в затылке – может, игровой автомат какой-нибудь?

Белые люди в белых хлопчатых комбинезонах демонтируют стену.

Он смотрит на них, потом идет обратно к главному входу, показывает свое говно. Кассир прокатывает купленное по окошку на стойке, которое как калькулятор, берет у Бумзиллы чип и – вжик! Капец говноденьгам…

Он выходит с кульком на улицу, в полутьме находит поребрик, присаживается. Сейчас он сготовит первый из шести леденцов. Красный.

Смотрит на экраны у главного входа, возле которого стоит белый фургон, и видит точно такие фургоны почти что на всех экранах. Значит, сейчас во всем мире у «Счастливых драконов» торчат эти белые фургоны, а стало быть, нынче ночью везде установят какую-то новую хрень.

Бумзилла вскрывает коробочку с леденцом, изучает многоступенчатые, но без единого слова, инструкции.

Надо делать все правильно.

38

«Винсент черная молния»

Должно быть, Фонтейнова лавка – вот эта, фиолетовая, узкая, с высоким окном, законопаченным таким количеством силикона, что хватило бы на обмазку целого свадебного торта. Весь фасад был когда-то выкрашен нудной фиолетовой краской, теперь облупившейся из-за дождей и солнца; Шеветта смутно помнила, что раньше здесь торговали подержанной одеждой, что ли. Фиолетовым было решительно все: потеки силикона, железяки, прибитые к старой деревянной двери со вставленными вверху окошками.

Если это действительно лавка Фонтейна, то он не побеспокоился дать ей название, – впрочем, это вполне в его духе. И кучка предметов, лежащих в окне под лучом старинного «Тензора», тоже была в его духе: несколько древних наручных часов с проржавевшими циферблатами, большой складной нож с костяной рукояткой, отполированной до блеска, и огромный уродливый телефон, обтянутый складчатой черной резиной. Фонтейн был помешан на старых вещах и раньше, бывало, притаскивал разную рухлядь, показывал ее Скиннеру.

Иногда ей казалось, он это делал лишь для того, чтобы завести старика, чтобы вытянуть из него истории. Скиннер был молчуном, но, крутя и вертя в руках какое-нибудь ветхое Фонтейново сокровище, порой начинал рассказывать, и тогда Фонтейн садился и слушал, время от времени согласно кивая, будто истории подтверждали какие-то его давние подозрения.

Узнав новые детали прошлой жизни Скиннера, Фонтейн принимался сам изучать предмет с усиленным любопытством, задавать вопросы.

Ей казалось, Фонтейн живет в мире вещей – вещей, сделанных людьми; с их помощью ему легче приблизиться к людям. Если Скиннер не мог рассказать ему историю какой-нибудь штуки, он выдумывал собственную, по особым приметам вычитывал предназначение вещи из ее формы, судил о ее применении. Казалось, это его утешает.

Для Фонтейна все имело историю. Каждый предмет, каждая деталь, из которых складывался рукотворный мир. Многоголосый хор, прошлое, что живет во всем, море, волны которого раскачивают корабль настоящего. Когда он строил для Скиннера фуникулер, подъемник, заползавший по канату к верхушке наклонной железной башни, – бедро у Скиннера разболелось настолько, что он уже не мог взбираться домой с прежней легкостью, – Фонтейн имел наготове историю о происхождении каждой детали. Он сплел эти истории вместе, пустил электричество: тележка поднялась, клацая, к люку в полу стариковской комнаты.

Сейчас Шеветта стоит здесь, рассматривая в витрине часы с порыжевшими циферблатами и неподвижными стрелками, она боится истории.

Потому что знает: Фонтейн определит ее историю совершенно по-своему, и это будет та самая история, которой она пыталась избежать.

За дверным стеклом, достаточно толстым, чтобы преломлять свет, в дальнем конце лавки, словно сквозь воду, горят огни. Там еще одна дверь, приотворенная.

«CLOSED/CERRADO» – сообщает картонка с загнутыми уголками, висящая за стеклом на крючке с присоской, как из душевой.

Шеветта стучится.

Почти сразу внутренняя дверь распахивается, чья-то фигура маячит на фоне яркого света.

– Эй, Фонтейн! Это я, Шеветта.

Фигура, шаркая, приближается, это действительно он – угловатый чернокожий с седеющими волосами, скрученными в несимметричные косички, которые висят, как веточки пыльного комнатного растения, вянущего без воды. Когда он огибает тускло отблескивающую стеклянную витрину, она замечает в его руке древний пистолет с крутящимся барабаном, одна пуля на выстрел.

– Фонтейн? Это я…

Он замирает у стойки, смотрит. Делает шаг вперед. Опускает ствол.

– Шеветта?

– Да.

– Подожди. – Он подходит ближе и пристально смотрит на нее, потом вглядывается в темноту за ней. – Ты одна?

– Да, – говорит она, тоже оглядываясь.

– Подожди… – Лязг замков, отодвигаемых засовов, наконец дверь открывается, и он изумленно таращится на нее. – Ты вернулась.

– Как ты, Фонтейн?

– Прекрасно, – говорит он, – прекрасно. – Отступает назад. – Заходи.

Она входит. Запах машинного масла, политуры, убежавшего кофе. Тысяча разных вещей угадываются в глубине, осевшие на Фонтейнов риф истории.

– А я-то думал, что ты в Эл-Эй.

– Была. Вернулась…

Он закрывает дверь и запирает ее – процесс сложный, но он справится и в темноте, и, может быть, даже во сне.

– Старик помер. Ты слышала?

– Слышала, – говорит она. – Отчего?

– Совсем дряхлый стал, – говорит он, убирая в карман пистолет. – Не мог однажды встать с постели. Свернулся калачиком, как младенец. Кларисса ходила, нянчилась с ним. Она, Кларисса, сиделкой раньше была. Говорит, когда кто отвернется к стене – считай, скоро помрет.

Шеветте мучительно хочется что-то сказать, но слова не идут.

– Эй, подруга, мне нравится твоя стрижка, – говорит Фонтейн, рассматривая ее. – Не такая колючая, как прежде.

– Все меняется, – говорит Фонтейн, имея в виду мост и его население.

Он рассказывает ей о новой моде строить магазины, чаще всего – не на деньги людей с моста; о том, как владельцы нанимают людей, чтобы те жили в этих лавках и охраняли чужую собственность.

– Вот «Счастливый дракон», например, – говорит он, держа обеими руками белую фарфоровую кружку с горьким густым кофе, – стоит там потому, что кто-то решил сделать на нас деньги. Туристы там покупают все подряд, потом идут на нас поглазеть. Раньше такого ни за что бы не было.

– А как ты думаешь, отчего все так изменилось?

– Да ни отчего, само по себе, –