Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, — неверу в какие-нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегдаощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Этоискание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену несловами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно ужговорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог вКаратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонамиАрхитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себяпод ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизньсвою смотрел туда куда-то, поверх голов окружающих людей, а надо было ненапрягать глаз, а только смотреть перед собой.

Он не умел видеть прежде великого, непостижимого ибесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где-то, иискал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое,житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрелв даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось емувеликим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким емупредставлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия.Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и вэту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же онвыучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно,чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, вкоторую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себявечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чемближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший всеего умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него несуществовал. Теперь на этот вопрос — зачем? в душе его всегда готов был простойответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головычеловека.

Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид онбыл точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян иказался занятым не тем, что было перед глазами, а чем-то своим, особенным.Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде,когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он,страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего-то,далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то,что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкойон всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что емуговорили, хотя очевидно видел и слышал что-то совсем другое. Прежде он казалсяхотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись отнего. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазахего светилось участие к людям — вопрос: довольны ли они так же, как и он? Илюдям приятно было в его присутствии.

Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и малослушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что людиохотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.

Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенновраждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствоваласебя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания вОрле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на егонеблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоропочувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны.Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в еговзгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми,сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь,напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевныхсторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностьювыказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.

Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в довериекняжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к нимсочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своегоудовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по-своему гордой княжнечеловеческие чувства.

— Да, он очень, очень добрый человек, когда находится подвлиянием не дурных людей, а таких людей, как я, — говорила себе княжна.

Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по-своему и егослугами — Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентийчасто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи,медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьеростанавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.

— Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? —спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойномграфе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и,с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил впереднюю.

Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день,несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь видчеловека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества,засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения наднравами больных вообще и в особенности дам.

— Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что унас, в провинции, — говорил он.

В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и докторпривел одного из них, молодого итальянского офицера.

Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теминежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.

Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он могприходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, просвою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование нафранцузов, и в особенности на Наполеона.

— Ежели все русские хотя немного похожи на вас, — говорил онПьеру, — c`est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre.[Это кощунство — воевать с таким народом, как вы. ] Вы, пострадавшие столько отфранцузов, вы даже злобы не имеете против них.

И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил толькотем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.