Дипломатия - Генри Киссинджер

Просматривая заранее проект речи Эйзенхауэра, Черчилль беспокоился о том, что «внезапные заморозки погубят весеннюю завязь». Затем, чтобы показать, что доводы Эйзенхауэра его не убедили, Черчилль предложил встречу держав, ведших переговоры в Потсдаме — Соединенных Штатов, Великобритании и СССР, — которой предшествовала бы подготовительная встреча между Черчиллем и Молотовым, недавно вновь ставшим советским министром иностранных дел. Специально прилагая проект приглашения к письму Эйзенхауэру, Черчилль ссылается на неправдоподобные узы дружбы между ним и Молотовым: «…мы могли бы возобновить наши отношения военного времени, и… я мог бы встретиться с господином Маленковым и другими лицами из Вашего руководства. Естественно, я не предполагаю, что нам удастся разрешить любые серьезные вопросы, угрожающие ближайшему будущему мира. …И, разумеется, мне бы хотелось внести ясность, что я не жду от нашей неформальной встречи каких-либо крупных решений, но хочу лишь восстановления простой и дружественной основы отношении между нами…»[722]

Для Эйзенхауэра, однако, встреча на высшем уровне представляла собой опасную уступку Советам. С некоторым раздражением он повторил свое требование, чтобы Советы выполнили ряд предварительных условий:

«В моей ноте Вам от 25 апреля я выразил ту точку зрения, что нам не следует чересчур торопить события и что мы не должны позволять существующему в наших странах чувству по поводу встречи между главами государств и правительств подталкивать нас в направлении преждевременных инициатив…»[723]

Хотя Черчилль с этим не согласился, он отдавал себе отчет в том, что зависимость его страны от Соединенных Штатов не позволяла ему роскоши самостоятельных инициатив по тем вопросам, по которым позиция Вашингтона была такой убежденной. Не вступая в непосредственный контакт с Маленковым, он сделал самое лучшее, на что был способен, высказав в палате общин значительную часть того, что намеревался сообщить советскому премьер-министру в частном порядке. 11 мая 1953 года он показал, в какой степени его анализ отличается от анализа Эйзенхауэра и Даллеса: если американские лидеры боялись повредить внутреннему единству Североатлантического альянса и перевооружению Германии, то Черчилль более всего опасался навредить обнадеживающей эволюции внутри Советского Союза: «…жаль было бы, если бы естественное желание добиться всеобщего урегулирования в области международной политики помешало самопроизвольной и здоровой эволюции, которая, возможно, происходит в России. Я рассматривал некоторые проявления внутреннего характера и явное изменение настроения, как гораздо более важные и значительные, чем то, что происходит вовне. И я опасаюсь, как бы постановка внешнеполитических вопросов державами НАТО фактически не отменила или не приняла во внимание то, что, возможно, является глубочайшим изменением русского мироощущения»[724].

Перед смертью Сталина Черчилль настаивал на переговорах, поскольку он считал, что Сталин является тем самым советским лидером, который самым наилучшим образом может гарантировать исполнение обещанного. Теперь же Черчилль настаивал на саммите с тем, чтобы сберечь обнадеживающие перспективы, возникшие после смерти диктатора. Другими словами, переговоры были нужны независимо от того, что происходит внутри Советского Союза, или того, кто контролирует советскую иерархию. Конференция на самом высшем уровне, как настаивал Черчилль, могла бы решить вопрос принципов и направления будущих переговоров:

«Эта конференция не должна быть перенасыщена громоздкой или жестко регламентированной повесткой дня или углубляться в лабиринты и джунгли технических деталей, яростно оспариваемых огромной массой экспертов и чиновников, создающих плохо управляемые, неповоротливые толпы людей. Конференция должна ограничиваться минимально возможным количеством держав и лиц. …Вполне возможно, что не будет достигнуто ни единого фундированного соглашения, но при этом у собравшихся может создаться такое общее для всех ощущение, что они смогут сделать что-нибудь более полезное, чем разорвать человеческую расу, включая самих себя, на мелкие кусочки»[725].

Но что конкретно Черчилль имел в виду? Как должны были руководители стран выразить свою решимость не совершать коллективного самоубийства? Единственным конкретным предложением, высказанным Черчиллем, было соглашение по типу Локарнских соглашений 1925 года, по которым Германия и Франция признавали границы друг друга, а Великобритания гарантировала защиту каждой из сторон от агрессии со стороны другой (см. одиннадцатую главу).

Это был не самый лучший пример. Локарно прожило всего лишь десять лет, и с его помощью не было разрешено ни одного кризиса. Само понятие о том, что Великобритания или любая другая страна могла быть столь равнодушной к существу потенциальных противостояний, чтобы одновременно гарантировать (причем при помощи одного и того же инструмента) границу как своего союзника, так и основного противника, выглядело довольно диким в 1925 году. А в эпоху идеологических конфликтов, воцарившуюся через три десятилетия, положение явно не стало лучше. Кто будет гарантировать, какую границу, против каких опасностей? Должны ли державы — участницы Потсдамской конференции гарантировать все европейские границы против любой агрессии? В таком случае дипломатия поворачивалась бы на все 360 градусов и возвращалась к идее «четырех полицейских» Рузвельта. Либо все это означало, что сопротивление запрещается до тех пор, пока его единодушно не разрешат все державы — участницы Потсдама? В таком случае подобная идея становилась бы полной свободой действий для советской агрессии. Поскольку и Соединенные Штаты, и Советский Союз рассматривали другую сверхдержаву как главную проблему для своей безопасности, каким образом совместная гарантия решала бы вопрос для них обеих сразу? Локарнские соглашения были задуманы как альтернатива военному союзу между Францией и Великобританией, и именно в таком виде они были представлены парламенту и общественности. Распустит ли новое соглашение, сделанное по образцу Локарно, уже существующие союзы?

Прецедент с Черчиллем не зависел, однако, от каких-либо конкретных позиций на переговорах. 1 июля 1953 года он отверг теорию о том, что политика Кремля остается, как всегда, неизменной, а Советский Союз каким-то образом является первым на свете обществом, не подвергающимся эрозии истории. По мнению Черчилля, дилемма для Запада заключается в сочетании нежелания признать существование орбиты советских сателлитов и своей моральной неготовности пойти на риск войны, чтобы изменить эту ситуацию. Единственный выход из этого положения состоял в том, чтобы провести «разведку боем» с целью определить суть новой советской реальности. Он так писал Эйзенхауэру: