Наполеон: биография - Эндрю Робертс

воззвания неприятельских полководцев), запретил работорговлю, звал в союзники мадам де Сталь и маркиза де Лафайета, героя американской Войны за независимость (оба Наполеону не доверяли и отказались[332]), и приказал не арестовывать и не преследовать британцев. Он также заявил Государственному совету, что расстался с желанием территориальных захватов и теперь его мысли всецело займут «счастье и сплочение» Франции{2904}. 4 апреля Наполеон обратился к европейским монархам: «Явив миру зрелище великих страстей, теперь нам не следует знать иного соперничества, кроме состязания в выгодах мира, знать иной борьбы, кроме простой борьбы за счастье людей»{2905}.

Историки, как правило, высмеивают эти меры и заявления, но Франция в 1815 году была настолько изнурена и большинство французов так желало мира, что, если бы Наполеон сохранил власть, он вполне мог бы вернуться к такому же миролюбивому правительству национального единства, которое возглавлял, будучи консулом. Но старинные враги Наполеона не верили, что он оставил империалистические устремления, и точно не могли рисковать. Не могли они знать и того, что он умрет через шесть лет. Вместо этого (как достаточно разумно сформулировал один депутат английского парламента) они решили, что мир «с таким человеком всегда будет ненадежным и… пока он правит, потребуются непрестанное вооружение и военные приготовления еще более невыносимые, чем сама война»{2906}.

25 марта союзники (конгресс в Вене еще заседал) составили Седьмую антифранцузскую коалицию. Наполеон, воспользовавшись своим кратким возвращением к власти, возобновил в Париже разнообразные общественные работы, в том числе сооружение на площади Бастилии фонтана в виде слона, нового рынка в предместье Сен-Жермен, здания министерства иностранных дел на набережной Ке-д’Орсе и у Лувра{2907}. Тальма вернулся к преподаванию актерского мастерства в закрытой при Бурбонах консерватории. Директор Лувра Виван-Денон, художник Давид, архитектор Фонтен и врач Корвизар возвратились к прежним обязанностям. В Лувре снова повесили «Битву при Маренго» Карла Верне, а в сенате и Законодательном корпусе выставили некоторые из захваченных в походах знамен{2908}. 31 марта Наполеон посетил в Сен-Дени сирот – дочерей кавалеров Почетного легиона (Бурбоны урезали финансирование пансиона). В тот же день он восстановил Университет Франции в его прежнем состоянии и вновь назначил графа де Ласепеда канцлером. Институт Франции вернул Наполеону членство. В марте на концерте в Тюильри, устроенном в честь его возвращения, прославленная 36-летняя актриса мадемуазель Марс (Анн-Франсуаз-Ипполита Буте-Сальвета) и мадемуазель Жорж (любовница Наполеона времен Итальянского похода) украсились веточкой фиалок: то была новая бонапартистская эмблема, намекающая на его весеннее возвращение.

Увы, вся эта работа с общественным мнением не избавила большинство французов от крепнущего чувства: грядет катастрофа. В апреле призыв распространили даже на женатых мужчин, прежде освобожденных от воинской повинности. В том месяце 28-летний Джон Кэм Хобхауз (писатель-радикал и будущий министр английского правительства, живший в то время в Париже) отметил: «Наполеон не пользуется популярностью ни у кого, кроме действующей армии и населения определенных департаментов; но, вероятно, и у них его популярность относительна». Даже Хобхауз, фанатичный бонапартист, признавал, что сен-жерменская знать ненавидит Наполеона, что лавочники желают мира и что, хотя полки с восторгом кричат «Да здравствует император!», им не вторят зрители, от которых, когда император проезжает по городу, «не слышно ни шума, ни восклицаний, а только тихий говор и шепот»{2909}. К середине апреля из Вены все еще не возвратились Мария-Луиза и король Римский (по выражению пропагандистов, «роза» и «бутон»), и их отсутствие укрепило подозрение парижан в неизбежности войны{2910}.

16 апреля в Тюильри Хобхауз наблюдал за тем, как Наполеон дает смотр 24 батальонам Национальной гвардии. (Туда теперь принимали всех годных к военной службе мужчин 20–60 лет.) Войска маршировали в течение двух часов, и стоявший всего в 9 метрах от Наполеона Хобхауз имел достаточную возможность рассмотреть своего кумира, которого нашел ничуть не напоминающим портреты:

Его лицо было мертвенно-бледным; челюсть выдается, хотя и не в такой степени, как я слышал; губы тонкие, частично искривленные… Волосы темно-русые, на висках редкие. Темя лысое… Верхняя часть его тела не тучная, но живот сильно выдается, так что под жилетом даже заметно его белье. Он стоял, преимущественно сцепив пальцы или скрестив руки… теребил нос; трижды или четырежды понюхал табаку и взглянул на часы. Вздыхая или проглатывая слюну, он, похоже, страдал от боли в груди. Он очень редко говорил, но, делая это, улыбался в некотором роде приятной улыбкой. Утомительную церемонию он выдержал с видом сдерживаемого нетерпения{2911}.

Некоторые солдаты покинули строй, чтобы подать прошения стоявшему на часах гренадеру (традиция еще революционной армии), но остальные побоялись это сделать, и Наполеон поманил их, чтобы собрать записки. Одно прошение принес шестилетний ребенок в мундире пионера (даже с накладной бородой). Он протянул императору бумагу на конце боевого топора, Наполеон «принял [ее] и с большим благодушием прочитал»{2912}.

22 апреля 1815 году Констан опубликовал Дополнительный акт, вынесенный затем на плебисцит. К результату – 1 552 942 голоса за и 5740 против – следует относиться с осторожностью, как и к результатам прошлых плебисцитов. Так, голоса тех, кто по ошибке проголосовал и за и против, сосчитали как за. Явка в итоге составила всего 22 %{2913}. В департаменте Нижняя Сена (совр. Приморская Сена) за было подано всего 11 011 голосов (34 – против); на плебисците 1804 года там же проголосовали 62 218 человек{2914}. «Никогда еще я не видел его таким безмятежным», – записал ежедневно являвшийся к Наполеону с докладом Лавалетт. Он объяснил это принятием Дополнительного акта, примирившего (в рамках «революционного бонапартизма») либералов, умеренных республиканцев, якобинцев и бонапартистов{2915}.

К концу апреля 1815 года в целом стихийное ополчение федератов насчитывало уже сотни тысяч. Они стремились возродить чувство национального единства, которое, как считалось, французы ощущали во времена штурма Бастилии{2916}. Федераты (они проводили собрания дважды в неделю и требовали от соратников письменного заявления и клятвы бороться с Бурбонами с оружием в руках) почти везде в стране держали роялистов в узде, по крайней мере до Ватерлоо. После их жестоко преследовали{2917}. Лишь в тех районах Франции, где население состояло в решительной оппозиции Наполеону – во Фландрии, Артуа, Вандее и на юге страны, революционный бонапартизм не привел ни к чему. В иных местах он послужил мостом между социальными классами: так, в Ренне среди федератов преобладали буржуа, в Дижоне ячейку составляли рабочие, а руанское отделение было неотличимо от Национальной гвардии. Федераты не оказали влияния на войну, но это был признак широкой поддержки, и после Ватерлоо Наполеон мог начать, если бы захотел, партизанскую войну.

15 мая союзники объявили Франции войну. Два дня спустя Моле видел Наполеона в Елисейском дворце, куда тот переехал ради уединенного сада, «мрачным и подавленным, но спокойным». Они говорили о вероятном разделе страны{2918}. На людях, однако, Наполеон сохранял обычное хладнокровие. Позднее в том месяце, делая в Тюильри смотр пяти батальонам линейной пехоты и четырем – Молодой гвардии, он дергал гренадеров за нос и игриво шлепнул по лицу полковника, после чего «офицер удалился, улыбаясь и указывая на щеку, покрасневшую от удара»{2919}.

Дополнительный акт был ратифицирован 1 июня во время грандиозного ритуала «майское поле», устроенного под открытым небом на Марсовом поле, близ Военного училища. «Из-за солнца, сверкавшего на шестидесяти тысячах штыков, – вспоминал Тибо, – казалось, что все огромное поле искрится»{2920}. На церемонии, являвшей собой странное сочетание религиозных, политических и военных черт и отдаленно следующей обычаю Карла Великого, Наполеон (в пурпурном облачении, напоминающем коронационное) выступил перед 15 000 французов, занимавшими сидячие места, и более чем стотысячной толпой. «Император, консул, солдат – я все получил от народа, – провозгласил он. – В счастии, бедствии, на поле бранном, в Совете, на троне, в изгнании Франция была постоянным предметом моих мыслей и действий. Негодование при виде попранных прав, священных прав, приобретенных двадцатью годами побед, вопль поруганной французской чести, мольбы нации снова призвали меня на этот трон. Подобно афинскому царю, я пожертвую собой ради народа в надежде сдержать