Открытие себя - Владимир Савченко

– …в результате испытания на длительную работу, из-за демонтажа, а также воздействия атмосферных условий при открытом хранении, – монотонно диктует Альтер, – необратимо вышли из строя все остальные узлы.

«Про пожар бы надо еще, – думаю я. – Реквием в форме акта списания…»

И наконец заключительная фраза:

– …считать полностью списанной. Лом в количестве… ну, скажем, пятьдесят килограммов, так, Алеша? – сдать на склад металлоотходов.

Когда я возвращаюсь, то замечаю в комнате приглушенную сосредоточенность. Все заняты делом. За моим столом сидит в вольной позе коренастый мужчина в темно-синем костюме. Волнистые волосы тщатся замаскировать розовую плешь. Белый воротник обтягивает шею с тремя крепкими складками. Широкие пальцы в светлых волосиках барабанят по оргстеклу на столе. Павел Федорович Уралов, прошу любить и жаловать.

Во мне все как-то подбирается. Заслышав мои шаги, Уралов поворачивается всем корпусом, доброжелательно смотрит из-под белесых бровей блестящими голубыми глазами:

– Так как ваши успехи, Алексей… э-э… Евгеньевич?

Что меня всегда умиляет в Паше, так это его «э-э» перед отчествами сотрудников. Отвечаю уклончиво:

– Ничего, благодарю.

– Первые матрицы сегодня выдадим?

– Мм… нет. На той неделе.

– Хм!.. – Уралов встает, оказывается одного роста со мной. Энергично поводит широкими плечами. – А в отделе электронных систем ждут. Стенд собрали под них.

Слышать это неприятно. Черт догадал меня наобещать матрицы этому отделу. А все Стасик-Славик, он подбил…

– Я уж упросил их не прижимать со сроками. Не успевает, мол, исполнитель. Но самое крайнее к концу месяца надо дать.

Я не могу сдержать изумленный взгляд: неужели мы с Ураловым будем в тех же отношениях и к концу месяца, после ученого совета? Рассчитывать все-таки уцелеть?!

…Не имеет значения, какой я сейчас разговариваю с Пал Федорычем: надвариантный или обычный, которому надо матрицы к концу месяца выдать. Есть варианты, где он берет верх надо мной, есть и такие, где не берет, даже напротив, – но нет таких, где бы мы с ним были заодно, в мире и согласии. Наше противостояние имеет тот же первичный иррационально-глубинный смысл, как и моя дружба со Стрижом. Конкретные обстоятельства будто и ни при чем, на поверхности. Он тоже чувствует это, насторожен.

А вот с каким Ураловым я сейчас общаюсь? Он ведь тоже был в Нуле, перебросился оттуда – довольно странным образом, и больше мы там его не видели.

Пал Федорыч, наш благородный кшатрий, вернулся из отпуска в благополучный, с живым Стрижом, вариант Нуля – свежий, загорелый, осанистый. На готовенькое. Начал знакомиться с тем, что мы здесь без него… это… соорудили. Познакомили. Преобразованная и расширенная комната, из которой было удалено все ненужное для эмоциотрона, произвела впечатление на Уралова своей функциональной цельностью. Два дня вникал в схемы, магнитозаписи, снимки.

– Так вы ж это… продемонстрируйте в натуре – что и как?

В натуре «что и как» демонстрировал Сашка, первый из нас, кто освоил быстрое скольжение по ПСВ туда и обратно. Это требует высокой собранности – быть в пятимерном мире, как в обычном, перемещаться усилием воли, будто шагать.

Итак, Стриж в стартовом кресле, в окружении электродов. Я за пультом, Алла на медицинском контроле. Тюрин вводит Павла Федоровича во все технические детали – и в голосе его, не могу не отметить, дрожь искательности, чуть ли не подобострастие… (перед кем, Кадмич!).

Приближается ПСВ – довольно широкая, по приборам вижу: секунд на сто. Музыкальный сигнал резонанса. Алла поднимает пальчик вверх: состояние перебрасываемого в норме. Откатываю тележки с электродами. Сашка делает движение, будто устраиваясь в кресле поудобнее… и исчезает.

– Ого, – произносит Пал Федорыч. – А теперь там что?

Двадцать, тридцать, сорок секунд… На помосте возникает расплывчатое мелькание. Шестьдесят секунд, семьдесят – мелькание оформляется в Стрижевиче. Он стоит, опершись о кресло, в зубах дымящаяся сигарета – любитель эффектов!

– Между прочим, Павел Федорович, – говорит Сашка, сходя с помоста, – я сейчас был в варианте, в котором вы уже кандидат наук. И не «и. о.», а полноправный завлаб.

Я беру его сигарету, смотрю: «Кэмел»!

Уралов смотрит на Стрижа осторожно, но доброжелательно.

– Очень может быть, – произносит солидно. – Почему бы и нет!

– Пал Федорыч, – вступаю я, – так, может быть, и вы, а?..

Он смотрит на меня: в голубых глазках доброжелательности меньше, настороженности больше. Сомневается, шельмец, в моих добрых чувствах к нему, во всех вариантах сомневается.

– А вы тоже это… перебрасывались?

Я чувствую, как ему хочется закончить вопрос: «…в варианты, в которых я кандидат?» – но стесняется человек. Конечно, Паше приятно было бы попасть туда – от всех провалов «мигалки», от шаткой ситуации, в которой оказался сейчас (доказали, что могут обойтись без него в решении такой проблемы, утерли нос), – в добротный солидный вариант. Отдохнуть душой.

– Конечно, – говорю, – и не раз. Ничего опасного. При вашем здоровье, особенно после отпуска, – запросто.

– Главное, не дрогнуть душой, – замечает Сашка, – и вы сможете перейти волево, возвышенным способом.

– Ну разумеется! – мелодично добавляет из своего угла Алка. – Не на «собачий» же переброс Павла Федоровича ориентировать.

Она поняла игру, включилась. Смотрит на Уралова с поволокой. Решился Пал Федорыч. Все-таки в храбрости ему не откажешь. Из стартового кресла он, когда накатила его ПСВ, исчез молча и без лишних движений. Волево. И… считаные секунды спустя из камеры донеслись звуки «Бах! Бабах!» и неразборчивые возгласы; потянуло сладковатым дымом. Через четверть минуты шум стих, позади рывком раскрылась дверь. Мы обернулись: это Уралов влетел в комнату, тяжело дыша и блуждая глазами.

Вид его был ужасен: правая щека вся в бурой копоти, под глазом зрел обширный синяк, нос – великолепный волнистый нос, мечта боксера-любителя – свернут вбок и багрово распух. На синем пиджаке недоставало верхней пуговицы. Светлые волосы всклочены.

– Там что – война? – спросил Стрижевич.

Казалось, Уралов только теперь заметил нас. Оглядел. Чувствовалось, что мысли его далеко.

– Какая война! Вы почему здесь?

Мы переглянулись.

– Так надо, – сказал я.