Летописец. Книга перемен. День Ангела - Дмитрий Вересов

– Гуру всегда прав, – еще больше погрустнел Никита. – А переночевать пустишь пару раз?

– Без проблем, – кивнул Дэн. – Если ничего не имеешь против раскладушки на кухне. Потому как жена, дети… Сам понимаешь.

– Спасибо тебе, Дэн. Вечером жди. Сколько с меня за пивко? – полез Никита в задний карман джинсов за кошельком. Раскрыл, и снова ему, едва-едва пришедшему в себя после кружки пива, стало муторно, снова обдало загробным холодом, снова будущее, и даже самое ближайшее, покрылось мраком неизвестности. Потому что в кошельке под шпилечкой для купюр вяло и сиротливо шуршала одна-единственная истертая пятидесятирублевка, а поперек нее мелким бесом, муравьиным следом, но вполне разборчиво начертаны были черные-пречерные слова: «Это тебе на бедность, сын бизнесмена хренов!!!»

– Ну е-мое! – возопил Никитушка. – Ну сколько ж можно уже! Ну хватит с меня уже! Ммм! – застонал Никитушка, обхватив руками голову. – Как всегда: кому – так манна небесная три раза в день, а кому… – Он, спохватившись, в надежде вывернул карманы и пересчитал мелочь. – А чтоб тебя, косоглазая вошь! Ах чтоб тебя, дрянь Шамаханская! Чтоб тебе совсем окосеть, чтоб тебе ноги переломало, чтоб тебе чешуей покрыться, чтоб тебе проказу подцепить, чтоб от тебя добрые люди шарахались вообще… – забормотал он.

– Заклинания бормочем, поручик? – деловито поинтересовался Дэн. – Информационно-резонансное воздействие налаживаем между материальными объектами и нематериальными сущностями? Порчу насылаем? Что стряслось-то? – заглянул он через плечо отвернувшегося Никиты и получил возможность оценить плачевное состояние его финансов. – Значит, поручик, вы все же еще и проигрались в пух? Или попросту доигрались? Как это по-русски?.. Лоханулись, мон ами? – проницательным докторским взглядом посмотрел на Никиту Дэн. – Не бери в голову, Кит: пиво за счет заведения. Наливай еще, если хочешь, сочтемся когда-нибудь, если настаиваешь, и да расточатся врази…

– Да расточатся… Не в этом дело, Дэн, хотя спасибо тебе, конечно! – хлебнул халявного пивка Никитушка. – А дело в том, что «Уникасса» полтинники не жрет, брезгует, ей не меньше сотни надо скормить, чтобы подключили мобильник, а у меня важный звонок и в связи со звонком – денежное дело. И еще разъезды. А тут… Ну и сука, всем сукам… – вновь принялся ругаться он.

– Не сквернословь над пивом, – сказал Дэн, ухитрявшийся почти всегда обходиться без заповедной лексики, – скиснет еще. А пару сотен я тебе легко ссужу до вечера.

– Спасибо тебе, Гуру! Ты настоящий Гуру! – повеселел Никита, прокатил пустую кружку по стойке, взвихрив пену на донышке, и понесся к ближайшему автомату оплачивать разговорное время.

Не угомонившийся ветер терзал отощавшие к утру облака, перекручивал жгутами, выжимая, и облака истекали последними слезами и соплями шедшей на убыль вселенской истерики и, потрепанные, размочаленные, изобиженные, разлетались дырчатыми клочьями, нанизывались на городские стрельчатые высоты, на верхушки старых деревьев, на цепкие лапки антенн и громоотводов, обвисали и таяли, сыро сползая по обмирающим в замаячившем предзимье морщинистым стволам, по облезлой жести крыш и трещиноватым стенам.

Сырость оседала даже на несмелых солнечных щупальцах, что внезапно заелозили по белу свету, неловко заплетаясь, ломаясь и корчась и сослепу, спросонья натыкаясь на плотные поверхности, а вслед за щупальцами и само солнце всплыло из мутной бездны, невыспавшееся, помятое, измученное и бледное. В точности как Никитушкина физиономия сегодня поутру.

* * *

Первый вызов с инструкциями настиг Никиту сразу же по подключении, а второй – в аэропорту, где Никите вполне обыкновенный парень в сине-белой бейсболке, служившей главным опознавательным знаком, к тому моменту уже передал обернутый ненашенской бумагой и перетянутый скотчем нетяжелый сверток величиной не более обувной коробки. И второй вызов Никита чуть было не проворонил, потому что, зевака зевакой, стоял столбом под одной из плоских стеклянных крышек Пулкова и любовался шумной и красочной до сомнительности делегацией.

Делегация, судя по долетевшим до Никиты репликам, встречала рейс из Тель-Авива, объявленный несколько минут назад, а центром делегации, ее концептуальным ядром был двуязычный плакат, которым размахивал мужичонка, веселенький плешивый шибзик средних лет, в коротковатых – от долгов бегать – полосатеньких брючках. На плакате вкривь и вкось, вероятно, наспех было намалевано по-русски «Полубоевые» и еще что-то непонятными закорючками. Вероятно, так, в виде закорючек, «Полубоевые» выглядели на иврите, сделал вывод Никита, поскольку встречаемый компанией рейс был израильский.

Вокруг мужичонки с плакатом возбужденно топталось еще несколько человек обоего пола, одетых в свежепомятое и пестроватое, благоухающих из подмышек дешевой противопотной дрянью, обремененных яркими мокрыми зонтами, осыпающимися аэропортовскими хризантемами в разрисованном под кружева целлофане и поздними провинциального вида георгинами и гладиолусами, увязанными в снопы вместе с мохнатым аспарагусом.

– Генчик, так ты уже помнишь Оксаночку или как?! – на все Пулково вопрошала крашенная под баклажан пожилая тучная фемина и, потрясая звонким золотом в ушах и на оплывших, в старческих пятнах, запястьях, пихала худого унылого Генчика изогнутой ручкой зонта под ребра.

– Уже не помню, Фридочка, – кротко как овечка блеял Генчик, отодвигался от неприятного зонтика Фриды Наумовны и закрывался вверенным ему трехпудовым букетом гладиолусов. – Откуда мне помнить Оксаночку, если я совсем не знаю, кто такая Оксаночка?

– Генчик!!! Ты не знаешь Оксаночку?! Мою дочу?! Вице-мэра Хайфы?! Таки на кой, спрашивается, хрен ты перся в Ленинград с самого Днепропетровска?! – изумлялась Фрида Наумовна.

– Так это Ленинград? Ты ведь мне ничего не объяснила, Фридочка! Откуда я знаю, что тебе понадобилось в Ленинграде? Или в Москве? Или на кладбище в Днепропетровске, где похоронен твой муж? Я толком не понял. Ты меня по-соседски вызвонила в пять часов утра и попросила помочь тебе с гладиолусами, раз их так много. Может быть, тебе срочно понадобилось их на могилу мужа снести? Может быть, тебе понадобилось перед смертью в Мавзолей Ленина с гладиолусами сходить? Не мне знать, что придет тебе в голову в пять часов утра. Ты меня лишь убедительно просила, дорогая Фридочка, донести тебе до аэроплана эти цветы. Меня и милиционеров. Милиционеры, наверное, не захотели нести цветы и замахали двумя руками, чтобы я сам нес. Я и понес. И присел отдохнуть в мягкое кресло. А потом велели не курить и пристегнуть ремни – я и послушался как дурак. И вот я здесь! С гладиолусами.

– Генчик!!! Таки ты без билета от самого Днепропетровска летел?!! – сообщила всему аэропорту Фрида Наумовна. – А как же тогда, скажи мне, Генчик, тебя девушки на трапе пропустили?

– А я знаю, Фридочка? Не думаю, чтобы у них была какая-то возможность обнаружить меня за таким большим букетом, – предположил Генчик. – А в Ленинграде мне делать нечего, Фрида. Я не лягушка под дождиком квакать. У меня ишиас, неврит седалищного нерва и хронический бронхит, чтоб ты знала. Мне сырость вредна. И сумасшедших денег на билет у меня нету и нету. И мне, Фридочка, как ты хочешь, придется лететь назад тем же манером.