Рубеж - Марина и Сергей Дяченко

– А теперь, панове… – Логин понизил голос, чтоб его могли услышать только есаул с жидом. – ХОДУ!!!

Они рванулись вверх, оскальзываясь на вытертых до блеска ступенях, поддерживая друг друга, не давая упасть. Сердце бешено колотилось в грудь, в уши врывался рев устремившейся следом толпы.

– Спасите!

– Добрые Глиняные Шакалы!

– Не оставляйте нас милостью своей!..

Ухватил за пояс оступившегося Шмалька, рывком вернул есаулу равновесие.

– Давай, Ондрий, не отставай! Затопчут ведь!

– Та я, пане сотнику…

– Молчи, дурень, силы береги! Вперед!

Умный жид драпал молча, сил на болтовню не тратил, но, когда надо, не забывал подставить плечо совсем уж запыхавшемуся есаулу.

Годы, годы…

Вот и последняя винтовая лестница. Стучат сапоги по ступенькам, голова идет кругом. А топот и крики позади все ближе, ближе. Ну, еще немного, сотник! наддай!..

Дверь! Нет, не та. Шмалько в последний момент набрасывает щеколду – и в следующий момент дверь сотрясается, трещит от сокрушительного удара. Долго не выдержит.

Скорее – вверх!

Вот и она, та дверь, что ведет на верхнюю площадку донжона. Крепкая, окованная железом. За ней – спасение; пусть – ненадолго, пусть…

Не поддается.

Неужели – заперто?!!

…подо мной гнойным нарывом пульсировал замок.

Остаток. Золотой медальон, доверху забитый страданием. «Спасите!.. добрые Глиняные Шакалы, спасите нас!..» – и истошные вопли умирающих, слабых или просто менее расторопных, по которым сперва прошлись свои же, обуянные паникой, а затем поверх и вдогон хлынула железная волна: новый медальон, князь-оса в оболочке из панцирных гвардейцев.

Почему вы умеете просить, лишь убивая друг друга?!

Почему вы так торопитесь делать глупости? – ведь скоро и просить будет некому, и убивать будет некому, и приговор будет приведен в исполнение с равнодушием, говорящим о вековой привычке!

Остановитесь! оглядитесь!

Ладошка моего сына потеплела в руке. Дернулась птенцом: раз, другой… утихла.

– Я их спасу. Батька, ты не понимаешь: просто я их спасу, и все…

– Умирающих?.. умерших?! Петра Еноху в склепе? Нашу с тобой Ярину, вырытую для ласки осиновых кольев? Кого ты спасешь?! Как?!

Не хотел этого говорить.

Само вырвалось.

Но почему я сказал: «…нашу с тобой Ярину…», не сумев назвать ее вслух матерью этого существа, которое я сейчас любил и ненавидел, как никого и никогда?!

Он улыбнулся, тихо и светло:

– Батька, ты стал совсем большой…

Впереди закручивались винтом последние пролеты лестницы. Впереди стонал и вскрикивал раненый чумак, мешком обвиснув на братьях-Енохах; впереди бежала женщина-Проводник, увлекая за собой спотыкающегося, беззвучно плачущего княжича Тора; впереди хромала больше обычного панна сотникова, то и дело оглядываясь на нас.

Нет, на Денницу.

По мне ее взгляд скользил лишь мимоходом.

И еще: впереди заскрежетала дверь, ведущая на донжон, и оттуда хлестнуло сквозняком.

А за спиной, под ногами, позади, внизу: «Спасите! спасите нас, добрые Глиняные Шакалы!..» – и бегут из разверзшегося ада трое несостоявшихся мессий, цепляясь за путеводную нить сквозняка, спешат за нами.

Скоро догонят.

– Батька, ты мне готовишь подарок, да?

Я задохнулся. Сердце (сердце?!) гулко колотилось в груди: еще одна оса в еще одном медальоне. Скоро освободится. Подарок? Какой подарок?! Неужели он сошел с ума, надорвался, неужели наше бегство потеряло всякий смысл?!

– Готовишь… – убежденно протянул он, словно подслушав мои мысли. – Я же чую… просто полночь на дворике… скоро – завтра…

Не ответив, я прибавил шаг и вытолкнул мальчишку в распахнутый проем. Захлопнул дверь за собой; замер в напряженном ожидании. Кто успеет раньше? Хвала Святому, благословен Он! – кажется, я различаю голоса.

Вот, приближается:

– Чортяка?! ведьма?! это мы!

И еще:

– Не спасет праведность праведника в день прегрешения…

– Эт точно, жиду! Не спасет – ни праведника, ни грешника, ни нас с тобой!..

А по пятам, с каждой секундой приближаясь:

– Спасите! добрые Гли…

Они вломились, едва не застряв в дверях. Я выдернул есаула, бежавшего последним, за шиворот, и мгновенно заложил дверь засовом.

Обернулся.

Вот он, донжон замка, вот она, светлая Ночь Приговора, туго сжатая в пружину; пространство-время, отведенное мне (нам!..) для подведения итогов. Не так уж мало, если не быть привередливым… Да, после вечности на первый взгляд вроде бы тесно, но после золотого медальона – вполне.

Ты смеешься, глупый каф-Малах?

А почему бы и нет?

Над головами – сырая от слез и крови, впитав в себя вопли, смех, лязг железа и шелест осыпающегося бытия, ушедший день и сумасшедшую ночь, – радуга. Привстань на цыпочки, вспрыгни на зубцы ограждения – дотянешься. Слева, над северным крылом замка, край ее косо опадает вниз, рушится тканым занавесом, и контуры башни с частью стены размываются, заплетаются цветными нитями; спирали, круги, линии… Так ребенок ладошкой цепляет еще мокрый от краски рисунок, смазывая картинку, путая цвет с цветом, линию с линией.

А выше, проступая сквозь мерцанье пугающе близкого Рубежа, – они.

Бейт-Малахи; правильные.

Ждут.

Струятся переливами, каждый перед воинством своим: розовый доспех Самаэля, Ангела Силы, фиолетовые ризы – это Задкиэль, Оплот Радости; рядом с ним, но ближе к востоку, горит царственный пурпур с вкраплениями золота и рубина (дергается паучок у меня на груди!) – там стоит Уриэль-Миротворец, о ком молчат в Первых Книгах. Но он не обижается, он ждет, бок о бок с изумрудной зеленью Целителя-Рафаэля и червонной желтизной Иофиэля, дарующего Озарение…

Клянусь мятежными Азой и Азелем! Даже высшие явились! Белизна и лазурь, огонь и вода, Шуйца и Десница.

Габриэль с Микаэлем.

Надо полагать, слова «между ними пришел и Противоречащий…» – это обо мне.

– Они пришли ко мне на праздник? Да, батька?!

Да, сын мой.

Они пришли на праздник – только не к тебе, а к самим себе.

Минуты капают в клепсидре обреченности, и вскоре еще один участок Творения зарубцуется навсегда, освободив невинные души от мерзкой, дурно пахнущей плоти. Малахи полагают это благодеянием. Я же… я не знаю. Раньше я не разделял тело и душу, и освободить одно от другого значило для Блудного Ангела – гибель.