Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Начало Первой мировой войны способствовало переформатированию рынка иллюстрированных почтовых карточек. Это приводит исследователей к противоречивым оценкам развития открыток в эти годы. А. Н. Ларина указывает на спад интереса общества к большей части иллюстрированных открыток (прежде всего видовых), что проявилось в сокращении тиражей, уменьшении числа издательств[1686]. Н. А. Мозохина, наоборот, отмечает «новый бурный всплеск издательской деятельности в годы Первой мировой войны»[1687]. О буме издания открыток в годы войны пишет Х. Ян, оценивая их число в несколько миллионов[1688]. Вероятно, можно говорить как минимум о расширении тематического разнообразия открытых писем в связи с началом войны, однако по мере ее затягивания появлялись новые издательства, в том числе при создававшихся общественных организациях, которые за счет издания открыток занимались благотворительностью. Кроме того, массовая мобилизация, разлучив призванных на войну с семьями, способствовала активизации почтовых сообщений. А. Б. Асташов приводит следующие цифры фронтовой корреспонденции: в 1914 г. через 11 главных полевых почтовых контор прошло 58 млн писем, в 1915 г. — 319 млн, в 1916‐м — 600 млн, в 1917 г. — 724 млн (впрочем, из‐за массового дезертирства в 1917 г. количество потенциальных авторов начало снижаться)[1689]. В западной историографии уже отмечалось, что в начале ХX в. происходит «взрыв» частной корреспонденции, особенно характерный для периода Первой мировой войны, когда написание писем становится для некоторых солдат синонимом самого существования. Австралийский исследователь Мартин Лайонс этот рост числа писем назвал булимией, а португальский ученый Энрикио Родригес обозначил как «компульсивное сочинительство»[1690]. Письма солдат домой были не просто обменом информацией с близкими, а связью с мирной жизнью и надеждой на возвращение к ней, необходимой для выживания в чрезвычайных условиях окопной войны. Вологодский крестьянин И. Юров вспоминал, что минуты, когда он писал письма жене, были лучшими в его фронтовых буднях, позволяли мысленно переноситься в круг близких людей: «Когда я писал жене, я забывал все окружающее, мысленно был со своей дорогой семьей»[1691]. Таким образом, письма несли важную терапевтическую функцию в условиях вовлечения человека в экстремальную повседневность.

Однако когда до солдат посредством писем доходили дурные вести, ниточка, связывавшая их с домом, сохранявшая надежду на лучшую жизнь, разрывалась, провоцируя сильную депрессию. Солдаты делились такими историями: «Получил он письмо, заперся часа на три. А потом меня зовет: „Иван, — говорит, — прибери халупу!..“ А прибрана с утра. Слушаю, мол… Кручусь, с места на место переставляю. Покрутился, ушел… Опять погодя кличет. Сидит с письмом в руке, чудной какой-то… „Иван, прибери халупу!“ — говорит… Я опять покрутился, вышел… Погодя опять зовет, за тем же. Что это, думаю, разобрало его? А как вышел я из халупы, он и застрелись…»[1692]

Возрастание потока корреспонденции привело к увеличению военных цензоров, вскрывавших солдатские письма. Однако ресурсов для этого не хватало, вводилась «предварительная» офицерская цензура, когда солдатам предписывалось передавать своим офицерам письма в незапечатанных конвертах для последующей их проверки и пересылки. Решением проблемы мог бы стать переход на использование открытых писем. А. Б. Асташов приводит пример, как на Северном фронте попытались ввести в качестве единственно обязательных почтовые карточки, но солдаты из крестьян отказывались ими пользоваться, так как не хотели, чтобы их читала вся деревня, поэтому от затеи пришлось отказаться[1693].

Тем не менее почтовые карточки использовались. Так как часть рядового состава армии была неграмотной, популярностью пользовались открытки с заранее напечатанными стандартными текстами, суть которых сводилась к главному сообщению: адресант живой. Впрочем, даже те карточки, которые предусматривали собственноручное написание текстов, могли уместить не более нескольких строчек, так как иногда поле для письма было существенно уже, чем для адреса.

Другие карточки и вовсе не предусматривали поле для текста: на лицевой стороне размещалась иллюстрация, которая сама по себе являлась неким сообщением (патриотическим или романтическим), а на обратной от руки писался только адрес.

Некоторые из текстов отличались хорошим стилем и нетривиальными фразами. Так, Киевская художественная печатня предлагала открытое письмо со следующим содержанием: «Дорогая моя возлюбленная! Спешу уведомить тебя, моя дорогая, что я, слава Богу, жив и здоров чего и тебе от души желаю. Вспоминая постоянно о тебе, о твоей любви и ласках и о проведенном с тобой счастливом времени, утешаюсь мыслью, что и ты не забываешь там меня и, что снова настанет для нас счастливые минуты встречи. Почаще посылай мне весточки о себе и какие у вас новости и помни, что для меня получение от тебя писем — всегда большая радость. Передай мой поклон всем родным и знакомым. Целую тебя горячо и крепко. Твой, любящий тебя…»

Бывали и более пространные послания, облаченные в художественные формы: «Если бы ты только знала, как подчас тоскует сердце мое по Вас, и если-б, кажется, я имел крылья, то прилетел бы к Вам, прижал бы Вас к сердцу и расцеловал бы от души… Я только твоими письмами и живу. Как получу от тебя письмо, так несколько раз его прочитываю и кажется мне, что вижу тебя и деток, что побывал вместе с Вами»[1694].

Ил. 86. Дорогая моя возлюбленная! Спешу уведомить тебя… Киев: Худ. печатня, 1914–1917. Иллюстрированная почтовая карточка