Под флагом цвета крови и свободы - Екатерина Франк

– Да, – стараясь сохранять спокойный вид, кивнул Эдвард: он еще не вполне понимал, что именно происходит. Его собеседник спрятал чуть заметную усмешку в углах тонкогубого рта:

– Наслышан, наслышан… Отправлены в офицерскую школу за государственный счет, закончили ее с отличием и в последующие годы продемонстрировали себя исполнительным и образцовым подчиненным. Дослужились до подполковника чуть более года назад… Что же произошло потом? Женщина, как я слышал, – небрежно бросил он, и Эдвард почувствовал, как кипучая ярость – чужая, пиратская, искренняя и непобедимая – вдруг волной поднялась в его душе.

– Женщина здесь ни при чем. Я поддался слабости на дне собственного стакана – надеялся выпить его до дна и заплатил за это службой и положением, – сухо возразил он. Человечек на мгновение обнажил мелкие белые зубы с одобрительным видом:

– Надеюсь, теперь ваш стакан опустел?

– Я увидел дно. Полагаю, что не захочу повторять этот опыт, – ответил Дойли совершенно искренне, и высокородный собеседник, по видимости, поверил ему:

– Вижу, так и есть. Это не может не радовать: умный и талантливый человек никогда не помешает – в том случае, разумеется, если он будет помнить, кому обязан своим положением, – последние слова оказались произнесены со столь очевидным намеком, что у Эдварда закружилась голова: неужели тот шанс, о котором он мечтал столько лет – вот он, прямо перед ним? На мгновение жаркие, бесчисленные мечты столь сильно распалили его душу, что он даже не сразу заметил, что всесильный человечек еще не умолк:

– Однако, мистер Дойли, должен сразу предупредить вас: в сложившейся обстановке сделать себе имя и добиться положения, являясь изначально никем, вам не удастся. Я готов оказать поддержку человеку только в том случае, если буду доверять ему.

– Что я должен сделать? – хрипло спросил Эдвард. Человечек развел руками:

– Я привык доверять лишь своей семье, мистер Дойли, или людям, которые близки к ней; когда-нибудь вы и сами поймете, что это наиболее правильный подход в таких делах. У моего друга есть дочь, наследница немалой части его состояния. Прелестная девушка, легкого и веселого нрава, а вдобавок – моя крестница; уверяю вас, она составит счастье любого, кто удостоится чести вступить с ней в брак. Обдумайте мое предложение хорошенько, не отвечайте сразу! – предостерегающе поднял он руку. – Не хотелось бы огорчать бедное дитя позднее вдруг сорвавшейся свадьбой или браком с человеком, оказавшимся недостойным ее.

Эдвард поклонился и вышел вон, охваченный смутными чувствами. С одной стороны, он уже успел практически смириться с мыслью о том, что больше никогда не увидит Эрнесту, а, следовательно, вовсе не обязан хранить ей какую-либо верность; но сама мысль о столь скором браке с другой женщиной почему-то отдавалась в его сердце мучительной тоской.

Серые улицы Лондона вдруг показались ему тесной клеткой: Эдвард бродил по ним, не желая возвращаться в генеральский дом, и боролся с самим собой. Холод, пронизывающий до костей, сырой и тяжелый воздух, давивший на плечи – вот и все, что он чувствовал тогда. Но уже намного позже, после ужина, ложась в постель, Дойли наконец осмелился признаться себе в том, что ни разу за месяцы грязной, тяжелой и опасной пиратской жизни не чувствовал себя столь одиноким.

Дни шли, а Эдвард все никак не мог заставить себя вновь отправиться в огромный кабинет за дубовой дверью и сообщить всесильному человечку о своем согласии. Он ходил по улицам целыми днями, кутаясь в колючий шерстяной плащ, спускался на набережную Темзы и долго глядел на чужую, неприветливую сизо–серую воду, не испытывая ни малейшего желания погрузить в нее руки – и думал, думал, думал об одном и том же, без конца и начала: что же он упустил в своих мечтах, что важное позабыл на жарком карибском побережье, отправившись в Лондон?

Он навестил жену окружного судьи в их усадьбе в Южном Кенсингтоне, наконец передав ей письмо от рулевого Моргана, и сообщил о его смерти – так кратко, как только мог, желая пощадить чуткое женское сердце. Однако миссис Дуглас встретила это известие столь спокойно, что оставались лишь два варианта: либо перед Эдвардом стояла на редкость сильная духом женщина, либо ей попросту было все равно.

Спустя четверть часа, помешивая поданный улыбчивой служанкой в гостиную чай и наблюдая за хозяйкой дома, быстро пробегавшей глазами кривоватые, кое–где расплывшиеся чернильные строчки, Дойли все больше склонялся ко второму варианту. Суховатое, покрытое сеточкой тонких ранних морщинок лицо женщины сохраняло замкнутое до равнодушия выражение, и иных причин такой сдержанности Эдвард не видел. Сам окружной судья находился в отъезде и никак не мог помешать жене теперь же оплакать ее горе – но ни слез, ни молчаливого страдания со стороны миссис Дуглас не было. Отрываясь от письма, она то и дело внимательно рассматривала гостя или задавала ничего не значащие вопросы: фамилия Дойли в свете последних событий и он сам явно имели для нее большее значение, нежели переданные им вести.

Венцом этой странной и мучительной сцены оказалось появление Элизабет, старшей дочери хозяйки дома: с такими же тонкими чертами, как у матери, кокетливо собранными на затылке каштановыми кудрями и светло–серыми глазами, юная и свежая, она впорхнула в гостиную, сразу же напомнив Эдварду Мэри, и, едва оказавшись представлена гостю, принялась непринужденно расспрашивать его о жизни в пиратском плену – тут Дойли, не выдержав, изменился в лице столь сильно, что хозяйка, заметив неладное, сразу велела дочери удалиться.

– Извините ее, пожалуйста. Элизабет еще ребенок и не всегда понимает, какие темы можно, а какие не следует затрагивать, – прибавила она с такой торопливой предупредительностью, что ему сделалось одновременно смешно и мерзко. Забытое письмо Моргана, запачканное чернилами и порохом, осталось лежать на ручке кресла поверх вышитой кружевной салфетки; в него Эдвард и впился взглядом, как в единственную вещь в комнате, не вызывавшую у него отчаянного желания сбежать.

– Миссис Дуглас, – выговорил он с трудом, не поднимая глаз на хозяйку дома, – вы позволите задать вам один вопрос?

– О, разумеется! – откликнулась та без тени сомнения. Дойли стиснул зубы:

– Какие отношения связывали вас и моего… моего покойного друга Моргана? Будьте уверены, ваш ответ останется между нами.

На мгновение по спокойному лицу женщины пробежала какая-то тень, словно рябь на ровной поверхности воды; но затем это выражение исчезло, и на Эдварда посмотрели совершенно безмятежные, прозрачные серо–голубые глаза – у Эрнесты таких не было даже в самые ясные и приятные минуты, почему-то вдруг подумал он, внутренне сжимаясь при приятном, изредка прерывающемся шелестящими вздохами звуке чужого голоса:

– Ох, мистер Дойли, даже не знаю, как сказать… Мы с Фрэнком были знакомы с детства – его отец когда-то служил у нашей семьи садовником, а мы с сестрой тогда часто играли с детьми слуг: другой компании-то все равно не было. После… когда мы немного подросли… Фрэнк… не то что бы позволял себе какие-то вольности, конечно же, нет! Но мы же были еще совсем дети: гуляли вместе по саду, он приносил мне по утрам букеты цветов, рассказывал о том, как живут люди в других странах и обещал, что когда-нибудь покажет мне все это. Я ведь тоже была тогда глупой девочкой, вот и позволяла ему эти мелочи! Потом, когда меня обручили с Томасом, разумеется, больше ничего такого не было…