Тень под землёй - Владимир Иванович Немцов

вам поручено строить санаторий, рассказывал я. — Приехал сюда, спрашиваю в горкоме, где, мол, знаменитый майор Колосков, строитель какого-то необыкновенного санатория? «Ну, как же, говорят, «Воздушный дворец»? Идите на семнадцатый участок. Колосков там начальствует».

— Да, да… приходится, — мрачно сказал он, провожая взглядом бегущий по тротуару ручеек.

Я удивился и спросил:

— Так чем же вы недовольны, Федор Григорьевич? Вот уж не понимаю… Город восстанавливаете, огромная честь. Люди мечтают о таком труде, а вы…

— Я газеты регулярно читаю, мой молодой друг, — неожиданно рассердился Колосков. — Там все про это написано, и нечего меня агитировать. Очень прошу, — прошептал он, — не нужно… по-человечески прошу: не напоминай мне об этом дворце…

— А что такое? — может быть, не совсем тактично полюбопытствовал я.

Колосков махнул рукой.

— Ну, это дело длинное. Не стоит говорить… А насчет моей работы не беспокойся. Наш участок на первом месте. Об этом тоже в газетах писали. Так что, видишь, — он вздохнул, — все в порядке.

Но я понимал, что далеко не все было благополучно. Раньше мне не приходилось видеть Колоскова, скажем, чем-то расстроенным, мрачным. Тем он и отличался, что даже в тяжелую минуту всегда у него находились в запасе и острая шутка и крепкое ободряющее словцо.

Он молча подошел к стоявшей неподалеку машине и достал оттуда плоский деревянный футляр, позеленевший от сырости.

— Вот смотри, — он с волнением протянул мне коробку. — Сегодня нашел в развалинах… Готовальня архитектора Бродова, автора «Воздушного дворца». Колосков поднял голову к небу и, вздохнув, добавил: — Дворца, который никогда не будет построен…

Тогда я ничего не мог понять — ни горя моего друга, ни его чувств, связанных с неожиданной находкой.

Все это было для меня загадкой. Я открыл заржавевший замок готовальни и откинул крышку. На полуистлевшем синем бархате лежали покрытые зеленой окисью инструменты.

Колосков смотрел на них задумчиво, будто о чем-то вспоминая, затем бережно взял у меня готовальню, закрыл ее и, не говоря ни слова, положил обратно в машину.

Тут он заторопился. Мы расстались и условились встретиться у меня.

Жил я тогда в гостинице «Европа», чудом сохранившейся после фашистской оккупации.

Это было маленькое, приземистое здание на окраине города, доживающее последние дни среди заново выстроенных многоэтажных корпусов. По плану реконструкции города на месте «старой гостиницы», как называли ее жители, должно вырасти большое здание архитектурного института.

Старую гостиницу жители не любили. Об этом я узнал чуть ли не в день моего приезда. Они рассказывали, что во время хозяйничанья фашистов в этом доме помещалась то ли тюрьма, то ли гестапо. Неприязненное чувство к этому хмурому зданию с маленькими сводчатыми окнами, толстыми стенами и темным вестибюлем, в котором как бы сохранилась вековая сырость, охватывало каждого, кто переступал его порог.

Я остановился в гостинице «Европа» только потому, что от нее было ближе к полигону, где испытывались интереснейшие приборы, разработанные местным физическим институтом. Они представляли собой маленькие радиолокаторы для определения расстояний. Заказали их геодезисты, чтобы ночью и в тумане можно было производить геодезические съемки. Это требуется для наших огромных работ и на реках и в пустыне. Кроме того, эти приборы предназначались и для других целей…

Однако я увлекся техникой и позабыл о своем рассказе.

Дальше события развивались так.

Вечером ко мне в номер пришел Федор Григорьевич.

Он молча снял пальто, присел на диван и вынул из кармана аккуратно свернутый листок полупрозрачной кальки. Расправил его на коленях и сказал, словно продолжая разговор:

— Ты, конечно, прав. Работа моя стоящая, и, нечего греха таить, с ней я никогда не расстанусь. Во всяком случае, до тех пор, пока полностью не закончится восстановление города. Мы тут, на нашем участке, применили новую механизацию и даже пробуем телемеханическое управление агрегатами. Труда здесь много положено.

— Федор Григорьевич, вы чего-то не договариваете, — сказал я напрямик, причем даже удивился своей смелости. — Чего вам не хватает?

— Вот этого, — и Колосков протянул мне листок.

«Список чертежей ВД», — прочел я. Дальше шли номера и названия.

Колосков заметил, что листок не произвел на меня никакого впечатления, глубоко вздохнул и начал подробно рассказывать:

— Там, где я нашел готовальню, когда-то помещалось наше проектное бюро. Фашисты взорвали это здание при отступлении. Перед самой войной работавший вместе со мной старый архитектор Евгений Николаевич Бродов создал проект огромного санатория. Его хотели строить на берегу моря. Это было чудо архитектурного искусства. В проекте Бродова строгое изящество классических форм сочеталось с новейшими достижениями строительной техники. Особенно поражала совершенно исключительная по смелости инженерной мысли конструкция грандиозного куполообразного свода, до сего времени нигде не применявшаяся в строительстве. Это было гениальное изобретение русского зодчего. Я не буду рассказывать о красоте этого архитектурного творения — с легкими прозрачными колоннами, уходящими к облакам, с садами на огромных балконах, опоясывающих все здание. Мы их в шутку называли «Висячими садами Семирамиды». Да, действительно это был не санаторий, а сказка, в которую даже трудно поверить. Архитектор назвал свое детище «Воздушным дворцом».

Колосков вскочил, забегал по комнате и, бросившись снова на подушки дивана, продолжал:

— В то время я был помощником у Евгения Николаевича. Он доверял мне во всем и обычно прислушивался к моим предложениям. Проект утвердили. Вместе с Бродовым мне поручили руководить строительством. И вот тут-то — будь он проклят, этот день! — у меня мелькнула мысль предложить Евгению Николаевичу изменить расположение балконов, с тем чтобы максимально увеличить их площадь. Хотелось, чтобы воздушные сады, которые должны были окружать здание до самых верхних этажей, полностью изолировали его от уличной пыли. Когда я сказал об этом Бродову, он посмотрел на меня сквозь очки и, усмехнувшись, заметил: «Вы подаете надежды, молодой человек».

Колосков грустно улыбнулся. Видно, это воспоминание он сохранил надолго.

— Да, действительно я для него был молодым человеком, — продолжал он, хотя имел уже за плечами добрых тридцать пять лет. Евгений Николаевич разрешил мне внести нужные изменения в чертежи. Но я, как это иногда бывает с нашим братом, переусердствовал, забрал все чертежи к себе, выписал вторые экземпляры из Москвы и начал их переделывать. Получилось так, что все чертежи, за исключением комплекта, принадлежавшего Евгению Николаевичу, оказались собранными у меня. Свои чертежи Бродов хранил в специально сконструированном для этого цилиндрическом сейфе. Он считал, что для чертежей, обычно свернутых в трубку, такая форма наиболее удобна.

Федору Григорьевичу не сиделось на месте. Он опять вскочил с дивана, подбежал к окну, поплотнее затянул шторы и, возвратившись ко мне, продолжал рассказ.

— Все это случилось летом сорок первого года… Ты