Женщина в гриме - Франсуаза Саган

– Наша драгоценная Эдма, – живо проговорил Чарли, – наверняка немного опоздает, однако считаю нужным доложить, что и наш великий Кройце пока еще не прибыл. Что же касается ожидания, то мы, увы, к нему привычны, мой дорогой командир!

Это был своего рода вызов, на который капитан Элледок ответил испепеляющим взглядом: он терпеть не мог этого «мы», которое все время навязывал ему Болленже. Всего три года назад капитан узнал, каков на деле моральный облик бедняги Чарли. Сойдя как-то на Капри, чтобы купить пачку табаку (хотя для него священным принципом было никогда не покидать борта корабля), он обнаружил своего помощника на Пьяцетте отплясывающим ча-ча-ча в наряде таитянской женщины на пару с мускулистым островитянином. Удивительно, но, испытав в первый момент отвращение и ужас, капитан ничего преступнику не сказал, однако с той поры относился к Чарли с боязливым презрением, смешанным с состраданием. Он даже с того дня бросил курить, повинуясь странному порыву, который не в состоянии был сам себе объяснить.

– Да кто он такой, этот Кройце? – с недоверием в голосе спросил капитан.

– Понимаете, мой капитан, Кройце, Ганс-Гельмут Кройце… Видите ли, капитан, я понимаю, что вы не такой уж меломан… – Проговорив это, Чарли не смог удержаться от смешка, отчего капитан в очередной раз нахмурился. – Но так или иначе, Кройце и вправду крупнейший дирижер в мире! И, как говорят, лучший пианист… На прошлой неделе… Да, в конце концов, вы же читаете «Пари-матч»?

– Нет, не хватает времени. «Матч» там или не «Матч», но Кройце опаздывает! Может быть, он и дирижирует оркестром, этот ваш Кройце, но он явно не дирижирует моим судном! А знаете, Чарли, сколько платят вашему Кройце, чтобы тот уделывал рояль в течение десяти дней? Шестьдесят тысяч долларов! Целую кучу денег! Точнехонько! Тридцать миллионов старых франков! Что вы на это скажете, Чарли? А еще он хочет втащить на борт свой рояль, поскольку наш «Плейель» для него недостаточно хорош!.. Вот увидите, я его еще выдрессирую, вашего Кройце!

И, приняв вид в высшей степени мужественный, капитан Элледок принялся жевать табак, а затем выпустил струю коричневатой жижи себе под ноги, однако зловредный ветер отнес этот плевок на безупречно отутюженные брюки старшего помощника.

– О господи… – начал было расстроенный Чарли, но его причитания были прерваны радостным возгласом, донесшимся из глубин наемного «Кадиллака», обескураженное выражение на лице Чарли мгновенно уступило место ликующему, и он поспешил навстречу подъехавшей пассажирке – мадам Эдме Боте-Лебреш собственной персоной, зато Элледок остался на месте, недвижим и глух к прозвеневшему голосу, голосу, знакомому всему современному высшему обществу, всем оперным театрам и всем претендующим на шик салонам Европы и Соединенных Штатов Америки, которые Эдма называла исключительно «Штаты».

Тем временем Эдма Боте-Лебреш, за которой следовал ее муж Арман Боте-Лебреш (в число его предприятий входила небезызвестная фирма «Сахар Лебреш»), вышла из машины и пропела своим великолепным сопрано: «Привет, капитан! Привет, Чарли! Привет, „Нарцисс“! Привет, море!», играя роль женщины «остроумной, очаровательной и обаятельной», как она привыкла именовать саму себя. И как только раздался этот высокий, сильный голос, в порту все замерло: моряки – на своих постах, пассажиры – у релингов, чайки – в полете; и один лишь капитан Элледок, которому слышалось в этом что-то совсем иное, остался невозмутим.

Хотя Эдма Боте-Лебреш уже на протяжении двенадцати лет публично признавала, что ей за пятьдесят, одета она была по-молодежному, в костюм цвета тетеревиного крыла, а на голове у нее был белый тюрбан: ансамбль этот подчеркивал ее исключительную худобу, слегка лошадиные черты ее лица и миндалевидные глаза навыкате и все то, что она позволяла называть «аристократическим обликом». Напротив, облик ее супруга был типичен для облика озабоченного бухгалтера. Арман Боте-Лебреш никогда никому не запоминался – за исключением тех случаев, когда человек вступал с ним в деловой контакт: вот тут-то он навсегда оставался в памяти. Ибо он был обладателем одного из крупнейших состояний Франции, а может быть, и Европы. Постоянно погруженный в раздумья, он казался рассеянным, готов был споткнуться у первого же препятствия, и его даже можно была принять за поэта не от мира сего, если, конечно, не знать, что в этой яйцеподобной, лысой голове крутятся бесконечные ряды цифр и процентов. Но, будучи хозяином своего состояния и своей империи, «А. Б. Л.» был в то же время рабом мощного компьютера, беспрерывно трудившегося в холодном мозгу, начиная с раннего детства, и превращавшего его обладателя в одного из тысяч мучеников, извлекающих выгоду из арифметики в ее современном варианте. И в эту минуту, пока его собственный лимузин болтался где-то на автостраде, он рассчитывался с шофером наемного «Кадиллака» и автоматически начислял ему двенадцать процентов чаевых – и ни сантимом больше. А Чарли Болленже в это время вынимал из багажника невероятное количество чемоданов черной кожи с неброской маркировкой «Б. Л.», прекрасно зная, что девять десятых этого багажа принадлежит Эдме, а не Арману. Тут по трапу сбежали двое крепких матросов и завладели грузом.

– Как всегда, в сто четвертую, – заявила Эдма утвердительным, а вовсе не вопросительным тоном.

Сто четвертая была ее постоянной каютой, обладавшей в ее глазах тем преимуществом (а с точки зрения капитана – недостатком), что находилась рядом с апартаментами музыкантов.

– Чарли, скажите-ка мне, я сплю рядом с певицей или рядом с Кройце? Даже не знаю, что мне приятнее слышать по утрам: трели Дориа или арпеджио Кройце… Какое наслаждение, нет, какое же это наслаждение! Я в восторге, командир, я безумно счастлива! Вас надо расцеловать… Можно?

Не ожидая ответа, Эдма метнулась к едва сдерживающему свое возмущение капитану и, как гигантская паучиха, оплела его шею, оставив свою помаду цвета герани на его черной бороде. Она была от природы наделена лукавством, которое явно восхищало Чарли Болленже и также явно раздражало ее мужа. То, что А. Б. Л. называл «игривостью» жены – сорок лет назад ее игривость показалась ему до такой степени очаровательной, что привела к законному браку, – так вот это свойство было одной из немногих вещей, способных оторвать его от расчетов и помешать продумать до конца ту или иную операцию. На сей раз, отметил Арман Боте-Лебреш, ее жертвой оказался напыщенный грубиян Элледок, и он обменялся мгновенной заговорщицкой улыбкой с Чарли Болленже.

– А меня? – воскликнул вышеупомянутый Чарли. – А меня, миледи? Разве мне не причитается нежный поцелуй в знак встречи давних знакомых?

– Безусловно, причитается, дорогой мой Чарли… Вы же знаете, как я всегда скучаю вдали от вас.

Побагровев от бешенства, Элледок отступил на шаг и бросил саркастический взгляд на нежно обнявшуюся парочку. «Педик и сумасшедшая, – подумал он со злобой. – Чарли Болленже целуется с женой сахарозаводчика. Чего я только не навидался за свою блядскую жизнь…»

– А вы не ревнуете, месье Боте-Лебреш? – проговорил капитан насмешливо-мужественным тоном, обращаясь как мужчина к мужчине к сахарозаводчику, который хотя и смахивал на кусок плохо прожаренной телятины, был тем не менее существом мужского пола.