Изверг - Эмманюэль Каррер

День еще не кончился, а явь чем дальше, тем больше походила на кошмарный сон. Люка вызвали в жандармерию, и через пять минут он уже знал, что в машине Жан-Клода нашли письмо, написанное его рукой, где он признавался в убийствах и в том, что вся его карьера и профессиональная деятельность — липа. Хватило нескольких телефонных звонков и самой элементарной проверки, чтобы сорвать с него маску. В ВОЗ никто его не знал. В корпорации врачей он не числился. В парижских больницах, где он будто бы стажировался, его имя не значилось ни в каких списках, как и на медицинском факультете Лионского университета, хотя Люк и многие другие выпускники могли поклясться, что учились с ним. Да, он действительно поступил, но не сдавал экзаменов с конца второго курса — с того самого времени все было ложью.

Люк поначалу просто отказывался верить. А если бы вам вдруг сказали, что ваш лучший друг, крестный вашей дочери, самый порядочный человек из всех, кого вы знаете, убил жену, детей и родителей и вдобавок много лет вам лгал, разве не продолжали бы вы доверять ему, вопреки неопровержимым доказательствам? Грош цена дружбе, от которой можно так легко отречься. Жан-Клод не мог быть убийцей. В этой головоломке недоставало какой-то детали. Ее непременно найдут, и все предстанет в ином свете.

Для Ладмиралей эти дни были ниспосланным небесами испытанием. Христа схватили, судили и казнили как последнего преступника, на глазах у его учеников, но те все равно — пусть Петр и дал слабину — продолжали в него верить. На третий день они узнали, что стояли на своем не зря. Сесиль и Люк тоже стояли на своем, изо всех сил стояли. Но на третий день, нет, даже раньше, были вынуждены признать, что надеялись напрасно и теперь им придется с этим жить: скорбеть не только по мертвым, но и по утраченному доверию, по всей своей жизни, разъеденной ложью.

Если бы они могли оградить от этого кошмара хотя бы детей! Сказать им одно — да и то язык с трудом поворачивался, — что Антуан и Каролина погибли, сгорели вместе с родителями. Но не было никакого смысла понижать голос до шепота. В считанные часы всю округу заполонили журналисты, фотографы, телевизионщики, они приставали с вопросами ко всем, даже к школьникам. Во вторник все уже знали, что Антуана, Каролину и их маму убил их папа и он же потом поджег дом. Ночами детям снилось, будто их дом горит, а папочка делает с ними то же, что сделал отец Антуана и Каролины. Люк и Сесиль присаживались на край матрасов, которые лежали рядом на полу, потому что все боялись спать в одиночестве и теснились впятером в родительской спальне. Еще не зная, как объяснить, они целовали детей и баюкали, пытаясь хотя бы успокоить. Но оба чувствовали, что их слова утратили прежнюю волшебную силу. В души закралось сомнение, искоренить которое способно разве что время. А это означало, что детство украдено и у детей, и у родителей, и никогда больше малыши не прильнут к взрослым с тем чудесным доверием, что совершенно естественно для их возраста, когда в семье все нормально, — и вот от этой самой мысли, о том, что погублено безвозвратно, Люк и Сесиль впервые заплакали.

В первый же вечер у них собрались все друзья, и так повторялось изо дня в день, целую неделю. Сидели до трех-четырех утра, пытаясь вместе пережить случившееся. Забывали поесть, много пили, курили, даже те, кто бросил. Эти посиделки не напоминали траурные бдения, наоборот, обстановка бывала даже оживленнее, чем когда-либо в их доме: удар оказался слишком силен и вверг всех в такую пучину сомнений и вопросов, что стало как-то не до скорби. Каждый как минимум раз в день заходил в жандармерию, кто по вызову, кто просто справиться о ходе следствия; об этом они и говорили ночи напролет, сравнивая сведения, выдвигая гипотезы.

Долина Жекс, километров в тридцать шириной, тянется вдоль подножия гор Юра до самого Женевского озера. Расположенная на французской территории, она, однако, представляет собой что-то вроде фешенебельного пригорода Женевы: в чистеньких, ухоженных городках обосновалась целая колония сотрудников международных организаций, которые работают в Швейцарии, получают зарплату в швейцарских франках и по большей части освобождены от уплаты налогов. Уровень жизни у всех примерно одинаковый. Живут они на бывших фермах, переоборудованных в комфортабельные виллы. Мужья ездят на работу на «мерседесах». Жены раскатывают на «вольво» по магазинам и по делам различных ассоциаций, в которых состоят. Дети учатся в школе Сен-Венсан, под сенью замка Вольтера, это частное и очень дорогое учебное заведение. Жан-Клод и Флоранс были заметными фигурами и пользовались уважением в этом сообществе, уровню соответствовали, и теперь все знакомые ломали голову: откуда деньги? И если Жан-Клод не тот, за кого себя выдавал, то кто же он?

Заместитель прокурора Республики, которому было передано дело Романа, заявил журналистам, что «здесь можно ожидать всего», а ознакомившись с выписками из банковских счетов, добавил, что мотивом преступления был «страх лжеврача перед разоблачением, а также внезапное прекращение еще не проясненных до конца махинаций, в которых он был одной из ключевых фигур, присваивая в течение многих лет крупные суммы». Это заявление, напечатанное в газетах, дало толчок разным домыслам и версиям. Заговорили о валюте, оружии, человеческих органах, наркотиках. Об обширной преступной сети, действующей в странах распавшегося социалистического лагеря. О русской мафии. Жан-Клод много разъезжал. В прошлом году он был в Ленинграде и привез в подарок своей крестнице Софи матрешек. Люк и Сесиль, на грани помешательства, спрашивали себя, не в этих ли игрушках спрятаны компрометирующие документы, микрофильм или микрочип — то, что тщетно искали убийцы в Превесене и Клерво. Ведь Люк — практически он один — все еще верил в происки врагов, потому что хотел верить. Пусть Жан-Клод был шпионом, пусть наживался, продавая научные или промышленные тайны, но он не мог убить свою семью. Кто-то убил их, кто-то сфабриковал улики, чтобы свалить преступления на него, кто-то даже ухитрился уничтожить все следы его прошлого.

«Простая случайность, превратность могут привести к безумию. Прости меня, Коринна, простите, друзья, простите, славные люди из административного совета школы Сен-Венсан, хоть вы и собирались меня побить».

Это был текст прощального письма, найденного в машине. Что за случайность, что за превратность? — ломали голову те самые «друзья», собравшись вечером у Ладмиралей. Кое-кто из них входил и в число «славных людей», членов административного совета школы, — из них-то жандармы всю душу вытрясли. Каждому пришлось во всех подробностях изложить свою версию конфликта, случившегося прошлой осенью в связи со сменой директора. Их слушали почти что с подозрением. Не это ли была та самая превратность, ставшая причиной трагедии? Члены совета пребывали в смятении: ну да, было дело, повздорили, может, кто в сердцах и пригрозил Жан-Клоду врезать, но ведь надо быть полным психом, чтобы вообразить, будто есть какая-то связь между той ссорой и кровавым убийством целой семьи! Конечно, соглашались жандармы, и все-таки какая-то связь непременно есть.

Что же касается Коринны — газетчикам запретили называть ее имя, и она фигурировала как «таинственная любовница», — ее показания прозвучали как гром среди ясного неба. В прошлую субботу Жан-Клод приехал к ней в Париж, чтобы повезти ее обедать к своему другу Бернару Кушнеру[1]в Фонтенбло. Как показало вскрытие, это произошло буквально через несколько часов после того, как он убил жену, детей и родителей. Она, конечно, ни о чем даже не подозревала. В уединенном уголке леса он попытался убить и ее. Она отбивалась, и он не довел дело до конца, после чего отвез ее домой и сказал, что очень болен, чем, дескать, и объясняется его приступ безумия. Узнав в понедельник о кровавой бойне, женщина поняла, что едва не стала шестой жертвой, и позвонила в полицию. Они связались с Кушнером. Тот впервые слышал о докторе Романе, и дома в Фонтенбло у него не было.