Багамарама - Боб Моррис

Год, девять месяцев и двадцать три дня. Для монаха это не срок — пролетит как миг, но для человека с моим темпераментом — целая вечность.

Я забрал со стола пластиковый файл с документами и направился на выход.

Фэрбенкс добавил вслед:

— Я оставлю свет в тамбуре, чтобы ты не заблудился на обратном пути.

— Какая трогательная забота. И на моем крыльце всегда будет гореть одинокий фонарик по твою душу.

— Это еще зачем?

— Чтобы ты знал, куда нести пиццу.

Двери рывком разъехались, и я вышел, оставив троих надсмотрщиков по ту сторону несвободы. Уильямс буркнул вслед:

— Видали мы таких остряков…

Случаются во Флориде такие августовские деньки, когда ты не то чтобы не можешь вдохнуть, а, наоборот, не можешь выдохнуть. Несмотря на ранний час, стояла духотища. Я шел по лужайке, и при виде меня стрекозы спархивали со стебельков, но тут же, сложив крылья, снова опускались в траву. На ограде сидели не в пример молчаливые пересмешники, не в силах выдавить из себя даже писка. Всех сморил зной. Солнце упивалось триумфом.

Обливаясь потом, я шагал к главным воротам. Вымокшая белая рубашка прилипла к спине, по ногам стекали тоненькие ручейки моей личной «эссенции». Джинсы — одеяние для такой погоды неподходящее, но ничего другого у меня не было. Непременно куплю себе новые шмотки и буду щеголять в «летней коллекции от Частина».

Я приблизился к воротам, не сводя глаз с черного «Эксплорера». Эта тачка явно не входила в мои планы. Барбара обещала встретить на своем крохотном желтом кабриолете семьдесят девятого года выпуска, намотавшем сто семнадцать тысяч миль. Она еще называла его «желтой пташкой».

— Как в той песне,[1]— объяснила она, когда я продемонстрировал свое недоумение.

— Чепуховая вещица, — сказал я.

— А мне нравится.

— Тебе приходилось сидеть за столом, когда вокруг снуют бананчики?

— Что еще за бананчики?

— Ну, твои желтые птички из песни. Еще их банановыми певунами называют. Так всегда на островах: только сядешь перекусить, и откуда ни возьмись — эти пакостники; слетятся и облепят весь стол. Они прыгают по…

— Ах, прелесть. Такие симпатяжки.

— Так вот, они прыгают по столу, клюют хлеб, наступают в масло. Отмахиваться бесполезно — это их только распаляет. Да еще гадят на скатерть. Вот что такое желтая птичка.

— Ну и ладно, — сказала Барбара. — Зато песня хорошая.

Это было единственным эпизодом, который с натяжкой можно назвать размолвкой. А так мы общались мирно, хотя и не долго — пару-тройку месяцев, пока меня не засадили в Бейпойнт. Не знаю, как бы развивались наши отношения, не попади я за решетку; возможно, мы бы сошлись, а узнав друг о друге слишком многое, ссорились бы, скандалили и под конец расстались. Хотя вряд ли. Пусть ни она, ни я не понимали толком, куда мы катимся и к чему все это приведет, нам обоим «поездка» нравилась. По крайней мере до тех пор, пока я не въехал в чернейшую полосу неудач и подстав и меня не высадили на станции Бейпойнт.

У нас с Барбарой были кое-какие планы на ближайшие дни: мы хотели скататься на Ки-Уэст, отдохнуть и поразвлечься. Вот почему «эксплорер» по ту сторону решетки поверг меня в некоторое недоумение.

Я стоял у ворот, ждал, когда их откроют. Долго ждал — надо же надсмотрщикам «поиграть мускулами» напоследок, им ведь теперь недолго надо мной измываться. Ну пусть побалуются, а там сами скиснут.

Машина стояла с включенным двигателем, посвистывал кондиционер, взахлеб охлаждавший тех, кто находится в салоне. Тонированные стекла — настолько, насколько позволяется законом, а то и темнее — скрывали пассажиров, и я не мог их рассмотреть.

Прошло полминуты. Минута. Ворота оставались закрытыми. Хотелось рвануть с места и припустить куда глаза глядят, но я держал себя в руках. Наконец из громкоговорителя на стойке ограды раздался голос Уильямса:

— Заключенный, три шага назад.

Я попятился, ворота со скрежетом разъехались в стороны, и когда я вышел на асфальтированную стоянку, стали за мной закрываться.

Из «эксплорера» никто не выглянул. Я с надеждой посмотрел на узкую двухрядную дорогу, которая выходила на главную магистраль. Как минимум полмили она бежала прямо, потом сворачивала и терялась за сосняком. Дорога была пуста, насколько хватало взгляда, и как я ни высматривал Барбару, все тщетно — в нашем направлении вообще никто не ехал. А меж тем жара накалялась, от асфальта шел пар, и вдалеке все таяло, вибрировало, будто ландшафт прямо на глазах готовился к какому-то чудному превращению.

Я снова взглянул на «эксплорер». Окно со стороны водителя медленно поползло вниз. За рулем сидел человек лет тридцати пяти или около того — в любом случае моложе меня. В зубах у него торчала сигарета. Он неторопливо затянулся, стряхнул в окно пепел и пристально воззрился в мою сторону. На соседнем сиденье тоже кто-то был, но рассмотреть его мне не удалось. Скажу только, что кто-то очень крупный. Этот неизвестный даже чуток пригнулся, чтобы не натереть черепушку о потолочную обшивку.

На водителе была черная лоснящаяся футболка из какой-то искристой синтетики — дешевка с явным закосом под эксклюзив. Над верхней губой змеились тонкие усики, опускаясь к подбородку и образовывая жиденькую эспаньолку. Я такой тощей козлиной бородки еще не видел. Не знаю, он, наверное, выщипывает ее каждый день перед зеркалом, водит в школы козлинобородского послушания, выставляет на скачках. Может, она даже призерка. У незнакомца были черные зализанные волосы, стянутые на затылке в длинный хвост. Он наверняка специально их упомаживал какой-нибудь склизкой дрянью — в природе таких жирных волос не бывает. Хотя кто его разберет — может, он голову последний раз мыл во времена администрации Буша-старшего. Нет, вряд ли. Этот типчик явно из тех, кто печется о своей внешности. Да Бог с ним. Главное — я видел его впервые.

Козлиная Бородка швырнул бычок на асфальт и той же рукой поманил меня к автомобилю. Причем с таким начальственным видом, словно я — мальчик на побегушках, а он — метрдотель, требующий убрать блевотину.

Я не двинулся с места и только заткнул за пояс пакет с документами, чтобы руки были свободны. На всякий случай.

Бородка набычился, скривил губы и изобразил ужасно непреклонный взгляд. Впрочем, зря это он: с такими глазами только с девочками кокетничать — большие нежные очи; этакий кареглазый красавчик из тех, на кого бабы гроздьями вешаются. А я не баба.