Умеренно романтические истории - Михаил Юрьевич Воробьевский

с азиатским разрезом глаз снимать брюки. С ней иначе и не получалось. Уже во вторую нашу встречу, когда я ещё даже имени её не успел запомнить, методичность, с которой она проделывала каждое действие и, наверное, каждую свою мысль, я не только заметил и запомнил, я даже успел ей заразиться. Поэтому, да, я помогал ей снимать брюки методично. И в этом действии не было попытки возбудить её или самому возбудиться, не было никакой страсти, её и не нужно было вовсе. Я просто считал её желание сделать всё быстро. И спешка была не потому, что ей не хотелось секса, а потому что от нашего обеденного перерыва осталось меньше сорока минут, и в этот срок надо было уложиться. А потому следовало помочь ей снять брюки. Так было быстрее.

В каждом её поступке была крайне несвойственная мне расчётливость. Когда я приходил к ней в обеденный перерыв, она без лишних слов указывала мне место, куда нужно встать (там была слепая зона камер видеонаблюдения), после чего она закрывала аптеку, и мы вместе следовали в подсобное помещение. Маршрут она выстраивала таким образом, чтобы мы опять же не попались камерам.

Её начальник вряд ли был бы в восторге от мысли, что в его аптеке посреди коробок с медикаментами почти каждый день два молодых тела помогают друг другу раздеваться. А меня эта ситуация как раз таки приводила в восторг. И не столько чувство опасности подстегивало моё желание, сколько эта обдуманная забота, которую каждое мгновение проявляла ко мне моя девочка с узким разрезом глаз, с волосами настолько темного оттенка. Я и представить раньше не мог такой кромешной черноты, абсолютно неземной черноты, которая, кажется, поглащала каждую частичку света, с которой соприкасалась.

Моя девочка, наверное, была в душе абсолютно не романтичным человеком. Наверное, она больше была похожа на торговку, которая боится упустить время, потому что время — деньги. Она бесконечно преобразовывала пространство вокруг себя, чтобы ни ей ни мне не приходилось совершать ни одного лишнего движения. На расстоянии вытянутой руки от нашего импровизированного ложа всегда были заготовлены сухие и влажные салфетки, на ней всегда была одежда, которая быстро снималась и быстро одевалась.

Однажды я спросил её, почему она не надевает юбку? Можно было бы тогда не раздеваться вовсе. Я задал этот вопрос с некоторой насмешкой, меня поначалу просто забавляло её желание "оптимизировать" наш секс. А она ответила абсолютно серьёзно:

"Если бы я была в юбке, то ты никогда не стал бы её с меня снимать, и мы занимались бы любовью в одежде. А это значит, что нам обоим потребовалось бы больше времени на то, чтобы возбудиться, больше времени, чтобы кончить. Лучше потратить лишнюю минуту на раздевание. Мне хочется видеть и тебя и себя саму полностью голыми. По-моему это куда более сексуально".

Поначалу всё моё существо сопротивлялось этому прагматизму, я не желал превращать свой секс в продуманное до мелочей механическое действие. А она ведь ещё называла это "заниматься любовью". До меня долго не могло дойти, где она видит любовь во всём этом.

Она никогда не включала музыку, чтобы мы не отвлекались ни на что. Она стонала всегда в полголоса. Достаточно громко, чтобы возбуждать меня, но не достаточно громко, чтобы нас можно было услышать за пределами подсобки. Как-будто в её голосовых связках было установлено предельное значение громкости, какой-то внутренний ограничитель.

Меня бесконечно удивляло всё это, иногда даже раздражало. Но как только мы оказывались наедине друг с другом, без одежды и музыки, без посторонних глаз и ушей, я не мог не признаваться себе в том, что она была права. В каждой мелочи, чëрт возьми, права.

Всякий раз, когда она оказывалась полностью голой, в ней происходила самая резкая перемена. Она переставала демонстрировать свою прагматичность, она становилась самым нежным, самым сексуальным созданием, и только умеренная громкость её стонов напоминала мне о том, что эта нежность — тоже заранее запланированная мера для повышения "эффективности" нашего секса.

Но это было уже неважно. Абсолютно неважно. Потому что в каждом движении её тела, в каждом звуке и вздохе было столько секса. Она всецело отдавалась одной единственной цели — сделать нам как можно более приятно. И я не мог сопротивляться этому. Я с благодарностью принимал её ласки и старался отплатить ей тем же.

Мы почти каждый раз кончали вместе. Наверное, иногда ей приходилось меня ждать, иногда бывало и наоборот, но мы ни разу не расстались друг с другом, не испытав оргазм. И это при том, что временами у нас в распоряжении было всего полчаса.

Она не просто занималась со мной любовью, она учила меня, как сделать это быстро. Быстро сделать любовь, а не секс. В скором времени я перестал сопротивляться этому. Я стал её благодарным учеником.

Странные подарки иногда делает нам судьба. Я ведь затеял этот роман просто назло своему коллеге. Он раздражал меня своей нелюбовью к блюзу и бесконечно надоедал своими рассказами про баб. Он был явно повëрнут на азиаточках. "Мне сегодня в кофейне такая красивая азиаточка сделала облепиховый чай! А в этой аптеке работает такая сексуальная кореяночка! Я там крем для рук покупаю" — в какой-то момент я устал слушать эти истории и придумал закрутить роман с аптекаршей на зависть спермотоксикозному блюзоненавистнику.

Я никогда не расказывал о своих похождениях, но думаю, что мой коллега обо всём догадался. Окна магазина с гитарами, где мы работали выходили прямо на аптеку, и он мог каждый раз наблюдать, как я захожу внутрь ровно тогда, когда "секси кореяночка" закрывает двери на обеденный перерыв.

А мне вовсе перехотелось дразнить коллегу. Наоборот, хотелось бы, чтобы он ничего не знал. Моя мстительная интрижка переросла во что-то большее и представляла из себя куда большую ценность в отрыве от желания унизить чувства любителя облепихового чая. Может быть, это боги блюза наградили меня?

В один из дней блюзоненавистник вдруг ни с того ни с сего стал упрашивать меня поменяться перерывами. Обычно он уходил на обед первый, а тут что-то решил "уступить мне" очередь. Я не сильно горел желанием меняться, но он настоял. Я поддался, испытал лёгкое отвращение при виде его благодарной рожи, а потом не без удивления наблюдал из окна, как он заходил в закрывающуюся на перерыв аптеку. Вернулся он с немного растрепанными волосами, торжествующе порозовевшими щеками и за весь оставшийся день не проронил ни слова. Только довольная улыбка не сходила