Хиты эпохи Сёва - Рю Мураками

Что еще общего было у них? Трудно сказать. Разве что некая внутренняя сила, присутствующая на клеточном, так сказать, уровне. Именно она позволяла всем шестерым хохотать до изнеможения безо всякого на то повода. Стоит заметить, они не всегда смеялись одновременно. Нет, любой из друзей мог заржать внезапно сам по себе, просто так. Каждого накрывало по-своему, но все хохотали громко и неудержимо, причем приступы смеха не поддавались контролю, как чихание или икота. Беспристрастному наблюдателю могло бы показаться, что они непрерывно смеются по очереди: едва стихнет хохот одного, как тут же вступает другой, однако тому же наблюдателю и в голову не пришло бы, что им весело. Возможно, молодые ребята, рожденные в эпоху Сёва, попросту не улавливали связи между смехом и весельем.

Вот такая атмосфера царила на очередной вечеринке, когда Исихара впервые испытал признаки внутреннего беспокойства. Вечер проходил в обычном режиме, все трепались о жизни, не слушая друг друга, стены комнаты то и дело сотрясало идиотское ржание. Наконец решили снова сыграть в «камень-ножницы-бумагу». Тревога Исихары никак не проходила. Из динамиков тихонько мурлыкала мелодия «Сезон любви» в исполнении Pinky & the Killers. То один, то другой пробовал подпевать, представляя себя в роли милой и обаятельной Пинки.

Исихару поразило, насколько отчетливо ощущается мучительное подспудное беспокойство. Раньше такого с ним не случалось. Определенно, это был не давнишний застарелый страх, а нечто совершенно новое. И оно буквально ворочалось внутри него, словно плод в утробе матери. И подобно тому, как младенец на последних сроках бьет ножкой в стенки матки, давая понять, что он жив, внутренняя тревога то и дело пронзала все существо Исихары трепетом, будто говоря: «Даже не думай забыть обо мне!» Исихаре представлялось, что в нем сидит спиной вперед маленькое скрюченное существо, обмотанное, как пожарным шлангом, пуповиной, и, сбивая ритм сердца, посылает в мозг пульсирующие сигналы. То и дело Исихара заливался дурацким смехом, пробуя избавиться от гнетущего чувства. Но ничего не помогало, и хохот его становился все более взрывным и безумным, так что остальные начали подумывать, уж не рехнулся ли паренек и в самом деле. Нобуэ даже шепнул Яно:

– Если он не остановится, отвезем-ка его куда-нибудь подальше и бросим там, согласен?

Яно, который уже давно подумывал о таком варианте, при этих словах ощутил легкую дрожь и машинально потрогал затвор «Лейки». Аппарат он приобрел у человека со стеклянным глазом в фотолавке в Гонконге. В свое время руководство фирмы, где Яно работал, организовало для сотрудников так называемый гурмэ-тур, подразумевавший (к немалому удивлению Яно) посещение многочисленных ресторанов и кафе. Вообще-то это был не первый его фотоаппарат – ранее Яно пользовался «Олимпусом», который подарил ему отец. Но только недавно Яно осенило, что он постоянно носит с собой камеру вовсе не потому, что ему так нравится заключать увиденное в рамки кадра. Дело в другом: наводя объектив и нажимая на спуск, он как бы уничтожал для себя выбранный объект. Таким образом, фотографирование превращалось в своего рода катарсис, хотя Яно предпочел бы уничтожение в прямом смысле слова, будь то вещь или человек.

С некоторых пор в литературе и кинематографе стал проскальзывать хорошо известный мотив древней легенды о человеке, который, повинуясь обычаям своего народа, вынужден отвести престарелого родителя на голую вершину горы и оставить там умирать. Разумеется, подобная история наверняка заставила бы чужака или иммигранта плеваться от омерзения, но именно она и лежала в основе самых сокровенных помышлений Яно. Он страстно мечтал о возможности оставить, бросить, уничтожить что-нибудь очень важное – просто выкинуть его на помойку, словно оно не стоит и ломаного гроша. «Будь я женщиной, – размышлял он, – я бы непременно забеременел, родил ребенка и бросил его на произвол судьбы!» Яно даже подумывал переодеться женщиной и оставить где-нибудь детскую куклу, надеясь таким образом пережить сходные чувства, но испугался окончательно съехать с катушек, зайдя настолько далеко. «Так или иначе, я все же мужчина», – бормотал он себе под нос и ждал возможности реализовать свои мечты, так сказать, в «мужском варианте».

Наконец Исихара, порядком измотавший остальным нервы своей странной истерикой, успокоился и присоединился к компании, игравшей в «камень-ножницы-бумагу». Жеребьевка являлась своего рода прелюдией к началу обязательного ритуала, и хотя, понятное дело, результат здесь предсказать почти невозможно, каждый из приятелей на свой лад пытался это сделать. Нобуэ, к примеру, обычно орал:

– Яно, похоже, всегда начинает с «камня», верно? А Сугияма с «бумаги», а? – хотя его, разумеется, никто не слушал.

Яно таращился на собственную руку, тренируясь тщательно расставлять пальцы для каждой фигуры. Особенно его заботили «ножницы», где он пытался соблюсти определенный угол между средним и указательным пальцами, бормоча:

– Если два отрезка одинаковой длины образуют угол, значение тригонометрической функции соответствующего равнобедренного треугольника различается в зависимости от того, идет ли речь о евклидовой или неевклидовой геометрии, так что… э-э-э.

Сугиока, в свою очередь, выставив левую руку против правой, горестно вопрошал:

– А как вы думаете, какая из них отражает мои настоящие намерения?

Нет нужды говорить, что его ламентация тоже оставалась без ответа.

Като искренне верил, что та или иная мысль его товарищей непосредственно влияет на линии его левой ладони. Он подносил руку к глазам и бубнил:

– Так-с, если линия жизни хоть чуть-чуть раздваивается, то мой противник выкинет «бумагу», видите?

Сугияма тер правую ладонь куском льда.

– И яйца станут железными, если их охладить как следует, – шептал он сам себе.

Исихара же клал правую руку себе на макушку и провозглашал: «Ножницы!» или «Камень!», одновременно показывая названную фигуру.

– И как это мне всегда удается угадать, какой вариант я выберу, – прибавлял он затем, – хотя остальным это невдомек?

Нынче вечером, вдобавок к традиционной порции саке, они пили пиво и вино. В качестве основной закуски сегодня выступала вяленая говядина. Не обошлось и без салата с макаронами – своеобразного провозвестника новой эры, – не говоря уже о различных закусках. Но ничто, конечно, не могло сравниться по виду и запаху с главным блюдом. Вяленую говядину принес Като, который работал в небольшой фирме, занимающейся поставками продуктов. Почти весь его рацион состоял из ассортимента этой конторы, но раньше он не отдавал себе отчета, что продукты, которые он ест каждый день, способны стать гвоздем программы на вечеринке. Обычно он довольствовался перуанской кукурузой, а если ему хотелось мясного, выбор его падал на эту самую говядину производства американской компании «Тэнгу». Като клал кусочки в кипяток и приготавливал нечто вроде сукияки[1] А когда душа требовала овощей, в ход шли банки с консервированными китайскими абрикосами – Като пребывал в полной уверенности, что абрикос является овощем.