Гангстеры - Клас Эстергрен

Одно я знал наверное: женщина эта сыграет в моей жизни важную роль, таких людей в моей жизни было немного. На письменном столе в другой комнате лежала стопка бумаг — повествование, одним из действующих лиц которого она являлась. Однажды я уже назвал ее Мод. У меня есть все основания называть ее так и в дальнейшем — я не хочу упоминать ее настоящего имени, принимая во внимание интересы некоторых лиц и ситуацию в целом, — тот выбор, который, как мне тогда казалось, я должен был сделать, но так и не сделал. В тот момент, в тот решающий миг, сама жизнь пришла мне на помощь с теми исключениями, компромиссами и оговорками, что, по большому счету, и отличают живых от мертвых; сама жизнь дала мне отсрочку, которая вскоре была продлена и длилась без малого двадцать пять лет. Сегодня мне не о чем беспокоиться, срок давности уже истек. Я могу, мысленно, сесть на край кровати и ни о чем не думать, потому что рядом со мной, там, где раньше лежала она, теперь никого нет.

Она провела пальцем по моей щеке, под глазом, где заметно дергался нерв. Она спросила:

— Что это?

Я ответил:

— Производственная травма.

Я сказал правду — неважно, было ли это последствием избиения или долгой работы за письменным столом при плохом освещении.

Потом я долго молчал. Я был удивлен, растерян. В том, как она лежала на постели, было что-то неприятное. Она ожидала, что я сниму рубашку. Рубашка была белая в синюю полоску, отличного качества, с инициалами «B. C.», вышитыми под биркой производителя. Она знала, что это его рубашка. И я знал, что она это знает. Я наполнил бокал и тут же пролил половину, мне хотелось бы выпить еще один, но я не мог встать, потому что боялся нарушить ход событий. Положить этому конец было бы самым разумным, но я желал разобраться в своих чувствах. Мне было не по себе. Она принадлежала другому, была неуязвима и недоступна, но в данных обстоятельствах все это не имело значения. Я молча смотрел на нее, она позволяла любоваться собой — тоже молча. В отсутствие объяснений я вынужден был признать ее поведение просто неподобающим. И неважно, что все это выглядело соблазнительно и вызывающе — речь идет о том неожиданном покое, который вдруг воцарился между нами. Именно этот покой и показался мне неуместным, более того, он был навязчивым и незваным, как третий лишний. Не было у нас никаких оснований для покоя. Напротив, наше положение было тягостно и мучительно. Генри Морган пропал, причем при таких обстоятельствах, что у нас были все основания предполагать, что он никогда не вернется. Это было еще не все, однако о худшем мы тогда не догадывались. Опасность, ему угрожавшая, теперь грозила и нам. Знать об очевидной угрозе и, несмотря на это вот так растянуться на старой кровати Геринга могла либо женщина отчаянно храбрая и беззаботная, либо наркоманка. Либо я неверно оценил ситуацию в целом.

Со временем многое прояснилось, но в ту минуту, когда я сидел и смотрел на эту едва знакомую женщину, мне хотелось верить, что она знает о случившемся гораздо больше меня, что ей известно такое, чего я не мог представить себе даже в своих наихудших кошмарах. Я вообразил, что она — человек, умеющий обращаться с тайнами. Большинство людей неспособны хранить информацию. Она для них как недуг, от которого надо поскорее избавиться. Те немногие, что способны хранить ее, чаще всего не понимают важности сведений, которые им по какой-либо причине довелось узнать. Остальные — редкие птицы, они умеют хранить по-настоящему важные тайны так, что знание это никак не влияет на их поведение. Они знают цену доверенным им сведениям и четко представляют себе последствия их распространения для окружающих, но сами в их распространении никак не заинтересованы. Своим молчанием они доказывают, что достойны этого знания; они могут спокойно ждать своего часа и хранить информацию, как оружие, применимое лишь в случае крайней необходимости.

Может, на самом деле именно это и было столь досадно — то, что ее удивительное спокойствие и собранность позволяли ей расслабиться. Возможно, она принадлежала к числу the untouchable few[2]— людей, для которых еще не все потеряно. Она сказала: «Мне конец…» Это было кокетством. Она всегда могла кому-то позвонить. Но ее спокойствие раздражало меня и по другой причине — в моем понимании оно свидетельствовало о презрении к пропавшему. Игнорируя пропавшего, она делала его присутствие еще более осязаемым. Если бы она вела себя менее вызывающе и проявила бы к нему должное уважение, неважно, искреннее или нет, нам было бы в каком-то смысле проще забыть его, мы бы вместе скорбели о нем, и наша печаль сблизила бы нас, так что в конце концов для него между нами не нашлось бы места. Может показаться абсурдным, что, отворачиваясь от человека, ты еще острее ощущаешь его присутствие, но возможно, нет ничего удивительного в том, что худшие из еретиков обычно создают наиболее яркий образ того, чье существование они отрицают.

Сам я был напуган, взвинчен, напряжен. Мне надо было выбраться из этой квартиры, чтобы увидеть что-то помимо моего собственного отражения в большом зеркале возле входной двери, услышать что-то помимо стрекотания пишущей машинки, почувствовать запах не только кофе, пота и сигарет, но и чего-то другого. Но я не знал, как оттуда бежать. Окружающий мир был зловещ и полон угроз. Я не мог представить себе, что будет через два дня, а если бы кто-то спросил: «Как будет выглядеть твоя жизнь через двадцать пять лет?», я бы ответил молчанием, а может, вообще не понял вопроса. А если бы он кроме того рассказал, где и при каких обстоятельствах я, двадцать пять лет спустя, буду заканчивать эту рукопись, я бы не поверил ни единому его слову, счел бы это дешевым розыгрышем, глупой шуткой над молодым человеком без каких-либо планов на будущее.

Ибо то место, где я сейчас нахожусь, и дело, которое намерен довести до конца, во многом необычны. Я сижу в оранжерее, под виноградной лозой, возле смоковницы. Прямо над моей головой они и встречаются — виноградная гроздь и две почти созревшие фиги. За моей спиной стоят два небольших оливковых дерева, а передо мной, по ту сторону стола, растет лавр. Оранжерея располагается на возвышенности в южной Швеции, сквозь тополиную аллею виднеется Балтийское море, на юге — луга, где пасутся овцы, на западе — поля, где зреют злаки, а на севере — курган с каменными изгородями, зарослями можжевельника и большим дубом. Пейзаж этот практически не менялся вот уже несколько тысяч лет. Спокойное, как может показаться, место, подходящее для подведения разного рода итогов.

Тогда, сидя на краю кровати в комнате на Хурнсгатан, я был настолько раздражен и неуверен в себе, что доверчивое спокойствие Мод внушало мне неприязнь. Это раздражение и чувство неопределенности не оставляли меня много лет. Случалось, ненадолго, благодаря каким-то делам и обязательствам, я отдавался приятному забытью, но эти периоды всегда были случайными и мимолетными. Бывает, что здесь, в этой оранжерее, меня посещает очень странное чувство, будто кто-то разглядывает меня в бинокль. Место открыто со всех четырех сторон, и какой-нибудь снайпер средь бела дня может запросто занять удобную позицию, пристроить свою винтовку, скажем, на крыше автомобиля, камне или разветвлении дерева, спокойно прицелиться, взять мою голову на мушку и недрогнувшей рукой спустить курок, а потом, как полагается, незаметно скрыться. И хотя вероятность того, что это произойдет, настолько мала, что ею вполне можно было бы пренебречь, это чувство долго не оставляло меня — чувство нависшей угрозы. Чувство это со мной всегда и повсюду, и надо просто научиться относиться к нему так, чтобы можно было жить дальше, не теряя собственного достоинства. Вероятно именно так душа может поспеть к жатве.