Раб колдуньи - Стеша Новоторова

– дверь во двор открыта, и слышу, как Николаша остервенело дрова рубит. Выхожу и вижу что рубаха на нем уже вся мокрая, сам мой братишка уже едва на ногах держится, покачивается, а все никак не может остановиться. Только одно полено разрубит, как за другое уже хватается, будто кто над ним самим с топором стоит. Я его еле-еле унял, что ты, говорю, успокойся, братка. Смотрю, а глаза у него вовнутрь себя обращены, не видит он меня. Но топор кое-как у него отобрал, а тут и Акулина на крыльце появилась.

Посмотрела она на меня, как на пустое ведро. Холодно так посмотрела, с полнейшим безразличием. В глазах-омутах будто какой черт всю муть со дна поднял, взворошил, замутил да так и оставил – себе, рогатому, на потеху. Умыла она меня этой холодной мутью и говорит ворчливо:

– Ну а ты какого хрена прохлаждаешься? Аль не видишь, что баньку захотелось мне протопить для себя и для вас – дорогих гостей? Николаша твой вовсю уже работает, а ты всё дрыхнешь? Ну-ка, схватил вёдра, тележку, большой бидон и на речку – воду таскать! Живо!

Меня как из душа окатило от такой наглости.

Ну, думаю, наглючая баба какая попалась! Сейчас я тебя, сучку, пошлю куда подальше, да так пошлю, что запомнишь до конца жизни! А сам при этом… сам при этом уже спускаюсь по неровной колее к реке с тележкой за спиной, большим бидоном на ней и ведёрком. И главное, сам понимаю, что что-то здесь не так, ведь не хотел же я переть за водой чтобы баньку этой стерве топить, а вот же – иду как послушный ослик и тележку тащу!

Набрал воды сорок литров, поднимаюсь вверх, тащу тележку, неудобно и трудно с непривычки-то. По незнакомой колее, того и гляди бидон перевернётся… Тьфу, чертыхаюсь про себя, да на кой мне хер всё это сдалось?! А сам тороплюсь! Как бы не разозлить Хозяйку…

Хозяйку! Сам только что поймал себя на мысли, что называю её не иначе как Хозяйка – и именно так – с большой буквы! И волнуюсь, как бы не прогневать её, блять, величество! Но притащил первый бидон воды, смотрю, а Акулина стоит и на меня насмешливо так смотрит. И рукой показывает в сторону рубленой приземистой баньки, куда, значит, мне воду нужно таскать. Ну, я пошёл, опрокинул бидон в огромную бочку, что на печи стояла, возвращаюсь. Смотрю, а Акулина уже в шезлонге устроилась так удобненько, руки за голову закинула, пятки свои бесстыже выставила и улыбается совсем уж откровенно по-хамски.

– Давай, – говорит, – хлопчик, таскай ещё! Я люблю как следует попариться, чтобы семь потов сошло. Да и вас попарю знатно. Чтобы грязь всю вашу городскую выскрести да выпарить! Так что таскай-таскай, не ленись!

Странно, но посылать нахер эту стерву мне как-то уже и расхотелось. Дай-ка, думаю, и правда воды натаскаю, попаримся вместе с Акулиной, может, чем чёрт не шутит, и вдую ей промеж булок! А булки-то у неё знатные – телеса пышные и упругие, так и хочется заграбастать её одной рукой за жопу, второй за ляхи и утащить куда-нибудь в парную, где пока еще прохладно, да там и оприходовать. Видать истосковалось женское тело по крепкой мужской руке, вот и чудит бабонька, ерепенится.

Так я думал, корячась вверх по кривой дорожке-тропинке, таща за собой тележку со вторым бидоном. А там, на дворе, уже и поглядеть лишний раз в сторону Акулинушки, Хозяйки нашей, стесняюсь. Как краем глаза увижу её гладкие холёные ступни да пальчики с алым, явно городским педикюром, так и сердце трепыхаться начинает от волнения. Не дай бог прогневать нашу барыню! Смотрю, а брательник мой уже вовсю печку в бане растапливает, дрова таскает, шустро так всё делает и самое удивительное – молчаливо! Как будто давно уже в холопах у этой Акулины состоит, привык.

Да, тащу вверх третью тележку, а сам понимаю, что вот это слово – холоп, наиболее точно отражает нашу с братом внутреннюю сущность. Вот что нам стоит просто уйти – вот же они, ворота. Не заперты! Да и были б заперты – махни через забор, а там машина наша стоит. Завели и – в город. На трассу и через три часа дома. А мы тут ишачим на эту сучку, которая еще над нами издевается. Кто мы после этого? Холопы и есть! Добровольные холопы. Только что-то не то с нашей добровольностью. И вообще что-то здесь всё не то…

Двухсотлитровой бочка у Акулины в баньке оказалась. Натаскал я пять бидонов, заполнил бочку под завязку. Тоже уже весь взмок, думал, передохну немного, ан нет! Не вставая с шезлонга Хозяйка мне пальчиком указывает – давай, мол, продолжай! Таскай ещё! Куда ж ещё-то? – думаю.

– А там вторая бочка есть, – говорит госпожа наша новоиспечённая, вот её и наполнишь холодной водой. Это если вдруг мне захочется ополоснуться и охладится прохладненькой.

И так глумливо на меня смотрит. Я еле отдышался, а ноги уже сами меня к речке тянут – спешу, чтобы не прогневать заразу эту. Только вот вторую бочку уже намного труднее было натаскать – и дыхалка подводить стала и колени разболелись, и пот уже глаза разъедает. Но я всё равно таскаю и таскаю…

Но кое-как справился. Николаша тем временем уже вовсю орудует в бане, смотрю, там печка уже гудит, дым валит из трубы густой, смолистый, клубастый. Вода в бочке уже горячая, парит. Акулина куда-то пропала, а потом вернулась с веником, полотенцами и охапкой каких-то прутьев. Присмотрелся – так и есть! Тонкие ивовые прутки – самые настоящие розги! Гибкие, видимо, только что срезаны. Ну не заранее же она их замачивала в рассоле, как пишут в книгах про всякие ужасы крепостничества.

Ну а уж как попарились мы в тот первый раз, я вовек не забуду!

***

Уселись мы голые, втроём на верней полке, Акулина как зачерпнёт ковшик кипятка, да как маханёт его на камни. Только свист в ушах, да темень в глазах! Мы с брательником и повалились вниз, на вторую полку. Хозяюшка сверху над нами смеётся, да еще, смотрю, ковшик зачёрпывает. Ну, думаю, всё – пришел мой смертный час, сердце через рот вот-вот выскочит. После второго ковшика, мигом испарившегося на раскаленных до красна камнях, мой Николаша, гляжу, крестик нательный с себя срывает – забыв, видать, что ни крестик, ни цепочку с собой с парную брать нельзя – любой