Мэгги Кэссиди - Джек Керуак

Они еще не выпили ни капли.

Джи-Джей и Винни вместе шлепнулись в сугроб, утопли в нем, а все плясали вокруг и улюлюкали; снег падал, слетал вниз с продрогших ветвей-полуночников; близился Новый год.

Альбер Лозон обратил печальные глаза на Джеки Дулуоза, неожиданно задумчиво стоявшего рядом.

— Эй, Заааагг, ты видал, видал? Как Мыш его тем захватом кинул? Как этот захват называется, Загг? Ты прикинь. — В его зубах зашкворчал судорожный смешок. — А Винни, вот чокнутый, свалил-таки его, видал, как эта подлая крыса его на пять миль в сугроб с собой утащила? Эй, Загг? — И он схватил Загга за рукав и встряхнул, чтобы тот непременно посмотрел на такую небываль. Но некое далекое воспоминание или отражение овладело разумом второго паренька, и ему пришлось повернуться и внимательно посмотреть на Елозу, чтобы понять, какая реакция от него требовалась в тот миг, когда он грезил. Печальные глаза Лозона заметил он, посаженные довольно близко к странному длинному носу, что-то покрытое тайной под большой коричневой фетровой шляпой — тот единственный из всей банды носил шляпу; и ничего не обнаружил, кроме выжидательного смешочка, неистово вспыхнувшего юностью в этих близко посаженных глазах, вытянутом подбородке, широком рте, растянувшемся в ожидании. Уголка рта Лозона едва коснулась какая-то мука, проблеск чего-то, когда он увидел долгую нерешительность Загга, вынырнувшего из собственных дум; некое разочарование пришло и ушло навсегда, пока он пытался постичь этого мальчишку; а Загг Дулуоз вспоминал всего лишь о том времени, когда ему было четыре года и в конце красного майского дня он швырнул камнем в машину напротив пожарного депо, а машина остановилась, и оттуда вышел человек с сильной тревогой на лице, стекло разбилось, — и увидев, как на лице Лозона мелькнуло разочарование, он задумался, не рассказать ли ему об этом четырехлетнем камне, но Лозон его уже опередил: — Загг, ты все пропустил: нашего великого Мыша свалил худосочный Винни Бержерак, просто сенсация! — Лозон устроил ему целую свистопляску. — Без шуток — ты на мильон миль отъехал и ничего не видел, а это незабываемо: представь только, наш единственный и неповторимый Джи-Джей — только глянь, чего вытворяет! Загг, полоумный! Прикинь! — Хлопал его, тянул и тряс. Через секунду все было забыто. Влетела птица смятения, уселась на жемчужные души и снова спорхнула. С краю компании трюхал Скотти, по-прежнему один, по-прежнему глубоко в себе.

Джи-Джей по кличке Мыш, урожденный Ригопулос или, быть может, Риголопулакос, но сокращенный своими трудолюбивыми родителями, уже поднялся на ноги и без шуток или пытаясь серьезно, а если возможно, то и сурово отряхнуть снег с пальто, именно в этот момент вспомнив о матери, что так гордо ему подарила его к Рождеству на прошлой неделе.

— Полегче, парни, отвалите, моя старуха только мне это кашемировое пальто задарила, на нем ценник такой охренительный, что самому пришлось мемориабельную бирку писать… — Но жизненная сила и живость вдруг выпрыгнули из него снова, точно их взрывом вышибло, его интерес ко всем вокруг и сразу стал настолько абсолютно безграничен, что он, как заядлый пьянчуга, подпрыгнул и задергался опять, заново принялся изматывать мир, целовать основы мира. — Загг! Эй, Загг! Что за мемориабельное слово ты мне как-то ночью сказал на Площади — нет, не на Площади, перед Ратушей, ты сказал еще, что в энциклопедии вычитал, его еще про памятники говорят…

— Мемориа…

— Мемориабабельный… эйи-ииии! — завопил Мыш, подлетев к Загту через кордон из рук всей банды и сграбастав его тревожно и лихорадочно. — Мемориабабели памятников мировой войны — шесть миллионов мемориалов — Водворка Лонгфелло — водоворота лонного — Загг, что было за слово? Скажи нам, что… это… за… слово! — завопил он, все таща и таща его неимоверно назойливо — показать остальным, неистово выделываясь от нарочитого возбуждения, настолько «огло-ушемленный», как сам только что выразился, что, казалось, готов взлететь в воздух на ничем не сдерживаемых нутронаправленных взрывах напряжения. В его собственной шараде то был вопрос такой важности, что, мягко говоря… — Этого человека обезглавить немедленно, звоните в Тауэр, двенадцать шестьдесят девять, обзвоните все линии на коммутаторе, всю луну обзвоните, его голова уже у нас на плахе и готова скатиться, этот человек не хочет говорить нам, Борису Карлоффу и компании, и Беле Любоши[4], и всем нам, вампирам, и всем, кто водится с Франкенштейном, и… — лукавым шепотом — …связан с домом… Макси… Смита… — На этом вся компания заревела от хохота и изумления; лишь несколько недель назад они тащили старого по-такетвилльского пьяницу домой в дом далеко по Риверсайд-стрит, а дом оказался 175-летним некрашеным колониальным особняком, что крошился от очага до порога посреди прискорбного утопшего поля сразу за развилкой на Дракут и Лейквью; жуткая ночка была; они втащили старичка, спотыкаясь, в кухню, он шмякнулся, замычал; сказал, что постоянно слышит призраков в других комнатах; а когда уходили, старик запнулся о кресло-качалку, упал, ударился головой и остался лежать на полу и стонать.

Они волоком подтащили его к кушетке; казалось, с ним все нормально. Но в карнизах выл ветер, на пустом чердаке наверху… скорее помчались домой. И чем ближе подходили к дому, тем больше Джи-Джей, даже тогда не переставший возбужденно болтать, верил, что Макси Смит умер, убил себя.

— Он на кушетке, лежит бледный, как простыня, мертвый, как призрак, — шептал он. — Точно вам говорю… отныне и впредь он будет призраком Макси Смита. — Поэтому наутро в воскресенье все с мрачными предчувствиями полезли в газеты посмотреть, обнаружили тело Макси Смита в его старом доме с привидениями или нет. — Я знал, что луна выглянула, когда мы встретили его на Текстильной мостовой, это плохой знак, не следовало нам тащить его в дом, старик все равно полумертвый, — твердил в полночь Джи-Джей. Но и наутро — никаких сообщений о том, что кучка мальчишек тайком выскользнула из дома, оставив внутри мертвое тело, избитое тяжелым предметом; поэтому они зашли друг к другу в гости после церкви — франкоканадцы ходили в Святую Жанну д’Арк на Потакетвилльском холме, а Джи-Джей на другой стороне реки, с мамой и сестрами под темными накидками — в грекокафолическую православную церковь возле канала, — и успокоились. — Макси Смит, — шептал Джи-Джей в предновогоднем снегу, — и его мемориабельная джаз-банда кончают там на простыни… Нет, но какое слово! Эй, Елоза, ты слыхал такое слово? Скотт? МЕМОРИАБЕЛЬНЫЙ. Навсегда и навеки в камне. Вот что оно означает. Только Загг мог такое слово отыскать. Много лет постигал он в этой комнате науки, учился, запоминал… МЕМОРИАБЕЛЬНЫЙ. Загг, Мемуарная Детка наша, напиши нам побольше таких слов. Ты прославишься. Тебя сделают почетным председателем обжорского собрания генеральных пердунов в автомотодепартаменте управляющих Уолл-стритом. И я туда приду, Загг, с хорошенькой блондиночкой, фляжкой и квартиркой к твоим услугам… ах, джентльмены, я устал. То был борцовский поединок, который — как же мне сегодня танцевать? Как я пойду и станцую джиттербаг? — И снова все остальное на миг выдохлось, а он запел «валет бубен» так, как только что научился, печально, невероятно печально, будто собака завыла или как поют мужики, надломленно и пророчески паря по снегам ночи, «валет бубен», и рука об руку они поволоклись на новогодние танцы в бальный зал «Рекс», на первые танцы для каждого, а впереди — их первое и последнее будущее.