Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

Отыскать способ! Перемолвиться с лягушкой, проведать… А пока, выходит, нет тут пути. Назад надо.

Пошатываясь, царица поднялась на ноги. Ухватилась за ветку, рукавом вытерла лицо. Тяжело, сладко дышалось болотным маревом. Колыбельная ещё звучала в ушах – глухо, на сто голосов. Давняя, знакомая – её и сыновьям пела, пока малы были.

Цепляясь за стволы, побрела царица прочь. Край-Болото только притворяется светлым-ласковым. Силы до того выпивает, что ноги еле переставляешь – ровно как в той сказке говорилось. Силы тянет, в сон клонит… Точно так всё. Но не испугалась ведь, пошла, отыскала. И всё, всё напрасно, если только не разгадать, как до лягушки добраться!

Миновала лес, миновала погост. Темнел по левую руку свежий холм, под которым спали семеро девок – угорели разом в одной бане. По правую руку двадцать холмов темнело: ратники с раха́зских полей на щитах вернулись.

Скользнула в ворота, глянула на дозорных с копьями на забрале[7]. Заперла за собой тяжёлые створы, побрела тихими улочками Крапи́вы-Гра́да, на ходу убирая сторожевые струны, распутывая охранные узелки. Добралась до дворца. Шагнула через порог покоев, провела ладонью по лицу, махнула рукой. Оттаяло и пошло время; никто не заметил её отлучки.

Скинула отяжелевшую телогрею[8], красную рубашку[9], пояс и опястья[10]. Осталась в льняной рубахе до пят, опустилась в кресло – заморское, с ажурным узором, точёными, золочёными ножками – подарок Милонега к венчанью. Уж сколько лет прошло, а кресло будто вчера сработано.

Закрыла глаза. Болотные вихри закружились, сдавило грудь.

Глубоко вдохнула. Страшно. Страшно. Снова не той дорогой пройти хотела. Не так просто в Тень попасть, давным-давно сама убедилась и всё равно поддалась, едва не утопла. Не зря это место Край-Болотом зовут, не зря стороной обходят и звери, и птицы. Даже берёзы там – и те не такие, даже лебеди – и те больше на Тенных птиц походят, невесомые, ясно-тонкие.

Там ключ. Там путь. Но где взять ключ этот? Какой им замок отомкнуть? Где бы хоть кусочек достать колдовства Тени, чтоб отозвалась, впустила? Где?.. Подай знак!

Царица сдавила виски. Искать. Искать дальше. Из Семигра́дья гонцы вот-вот вернутся, нужно порасспросить. Из Траворе́чья на той седмице[11] привезли свитки – изучить надо, не откладывая. А в Медвежий угол, говорят, калики[12] перехожие вернулись – надо и к ним наведаться. Жаль, в Рахазье книжницу[13] ханскую сожгли войска Милоне́говы. Как знать, может, что-то бы там сыскала…

Постучали в дверь. Царица тяжело подняла голову.

– Войди.

Заглянула чернавка[14], молодая совсем, едва в юбку вскочила.

– Царь-батюшка спрашивает, не изволишь ли с ним отобедать.

– Скажи, изволю.

Чернавка поклонилась, испуганно поглядела, как царица смотрит будто сквозь. Та и впрямь смотрела в расписную стену, а виделись осиновый лес, заячья могилка, поставец[15] у крыльца, где свечи сушила… Княженичные Тенные болота виделись, нежные дожди.

Чернавка робко окликнула:

– Царь-батюшка спрашивает, не изволишь ли за обедом о важном деле побеседовать.

– Изволю, – проронила царица, откидываясь на подушки. – А ты, милая, изволь шубку[16] мне принести.

– Принесу, матушка, – кивнула чернавка.

Затворилась дверь. Царица забылась на мгновенье. Послышался пересвист сизой горихвостки – точь-в-точь как в Тени. Но то был только ветер, только ветер в царском саду.

* * *

– Бледна ты нынче, Гне́вушка, – ласково произнёс Милонег. Привстал, протянул руку. – Нездоровится?

– Не бери в голову, сокол мой, – ответила царица, садясь слева. – А царевичи где?

– Позже явятся. – Царь опустился на лавку, и тотчас вошли слуги, внесли яства. – Я с тобой одной поговорить хотел.

– Расскажи, мой сокол, – кивнула Гне́ва. Улыбнулась вымученно, чувствуя, как тянет болото. До сих пор не рассеялась перед глазами ледяная хмарь. – Расскажи, что на сердце.

Царь опустил пареную репу в плошку со сметаной. Поводил, оставляя бледые[17] разводы. Бросил:

– Стрелы готовы.

Царица себя ничем не выдала; только дрогнуло сердце, пальцы свело на миг, и вспыхнуло: вот тебе знак. Вот тебе знак, Гнева!

– Стрелы? – тихо повторила, не сводя с Милонега глаз. – Те? Что в семи ручьях?..

– Те, – кивнул царь. – Сама знаешь, нельзя их томить. Выходит, пора.

– Пора, выходит, – откликнулась Гнева, не замечая ни блюда с дичью, ни кувшина с мёдом.

– Вот и хотел я посоветоваться: когда?

– Все три? – Царица сцепила руки, плотней стянула на груди телогрею. – Все три готовы?

– Все три, – снова кивнул царь.

– Зачем тогда медлить, – молвила Гнева, и облако закрыло солнце, темно стало в горнице, как в сумерки. – Сегодня объяви. А завтра пускай стреляют.

Царь потянулся к мочёной бруснике, просыпал алые ягоды на белую скатерть.

– Кабы беды не было.

– Сколько царевичей до тебя стреляли, сколько после выстрелят. Ты и сам так невесту сыскал, верно?

– Верно, – ответил Милонег. Медленно улыбнулся, глянул то ли в прошлое, то ли в душу. – Велю вечером царевичам рассказать.

– Зачем же до вечера тянуть?

– Днём семиградские послы явятся. Паволоки[18] привезли, вина да вести дурные. Надобно разузнать.

– Надобно. – Гнева налила из кувшина мёд, откусила хлеб. – Только всё же зачем тянуть? Позволь мне самой сыновьям сказать.

– А Иван?

– Позволь мне самой сыновьям сказать, – мягко повторила царица. – И Драгомиру, и Ратибору. И Ивану.

Кощей. Предрассветье

Помнилось тепло рук, ласковая улыбка. Застывал воск на белых свечах. Тени сновали рядом, а матушка склонялась, улыбаясь, и плыла песня – давняя, дивная. Сладко дремалось, и взгляд матушкин был такой, словно ничего дурного никогда не случится, словно жизнь будет долгой, как Тенные поля, как ночи, тянувшиеся без конца и без края под виденья, под колыбельные, под шёпот, и шелест, и матушкины сказы.

«Раскинулась Со́лонь от края до края: темнели в ней леса дремучие, стояли грады богатые, ярмарки шумели, золотой хозяин днём землю пестовал, серебряный пастух ночью пас. И всё было ладно да радостно до тех пор, пока не уродились у государя Солонного три сына. Старший – наследник царский, да только среднему не давало это покоя. Хотел он сам на престол взойти и, когда пришла пора, очернил брата старшего в батюшкиных глазах: мол, дурное тот замыслил против отца, с колдунами чёрными знается, с врагами заморскими. Осерчал старший. Столько злобы да зависти породили братья, что взялись за мечи.

Третий брат, тихий да скромный, прежде голоса не подымавший, сказал: заберу вашу злобу да уйду, куда глаза глядят, только мечи отложите, не губите друг дружку.

Забрал злобу их, гнев и зависть да ушёл. Оказался вскоре в ином месте, где стелились поля