Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

образ, не укорененный в мысленном мире, легко становится добычей случайности, отсекающей все нестойкое, не обретшее систему. Поэтому образы, существующие в воображении автора и читателя, способны вести диалог лишь в пределах созданного ими мира, соединяясь на перешейке, имя которому – текст.

Текст – зримая реализация мира образов, попадая в который, читатель прежде всего должен свыкнуться с ландшафтом, «акклиматизироваться», ощутить своей стопой прочность той земли, куда его забросила жажда мыслительного опыта. Он оглядывается, пересиливая легкую дрожь, старается понять смысл тех элементов пейзажа, которые его обступают, словно бы стремясь поглотить, вобрать в себя, умертвить своим магическим взглядом. И вот путешественник уже начинает разгадывать смысл окружающих его предметов, он узнает их, пробуждая в своей памяти унаследованный опыт осознания. Он оказался на месте того, кто некогда вообразил этот мир. Он становится автором.

Конечно, все, что я сказал о ландшафте, – метафора. Под ландшафтом нужно понимать выражение некоего состояния духа (точнее сказать – когнитивного состояния), которое трансформируется в образы, способные вызвать в любом человеке соответствующее настроение, воспоминание о подобном состоянии, некогда пережитом. Разгадывая их, читатель получает возможность до известной степени отождествиться с автором, ощутить в себе ту исходную точку, с которой автор некогда предпринял путешествие в мир мыслительного опыта.

Обратимся к первой терцине «Божественной комедии». Перед нами ландшафт. Человек, утратив истинный путь, бредет по тропе в сумраке лесной чащи. Но в это, казалось бы, зримое, природное описание вплетаются два странных намека, изменяющих ясную картину. Тропа, по которой движется путник, оказывается «тропой нашей жизни». Иными словами, Данте априорно утверждает сопричастность каждого из живущих тому пути, по которому он некогда двигался. Тропа магическим образом притягивает читателя, помещая его в некую свою точку, хотя и отличную от той, в которой находился флорентиец. Читатель сопричастен его пути.

Такая сопричастность предполагает наличие изначального опыта движения по этой тропе. Он, бесспорно, есть – это опыт жизни. Таким образом, Данте в первой строке «Комедии» апеллирует к изначальному, самому древнему и естественному опыту – опыту жительствования человека. Но его опыт уникален – он ощущает себя в середине, в самой глубине опыта жизни. Он начал свое движение с небывалой точки, стремясь завершить его в точке невообразимой.

Тропу окружает la selva oscura («темная чаща»), что также можно понимать и как «смутная чаща». Перед нами первый намек на то, что окружающий путника мир – мир фантомов, иллюзий, символов. Данте описывает ночные предгорья Луниджаны, охваченные туманом, среди которого предметы теряют свои очертания, оборачиваясь странными фантомами обостренного воображения. Чувства путешественника необычайно напряжены. Он, подобно скульптору, пытается высвободить из упругой, бесформенной массы тумана скрытые формы мира. Он их создает, блуждая там, где «истинный путь потерян».

Утратив путь, странник бредет по тропе. II cammino («тропа») принадлежит нашей жизни. Но кому принадлежит la diritta via («путь», «магистральная дорога»), которую человек ищет в тумане? Это противопоставление неожиданно меняет точку перспективы, с которой читатель видит текст. Из некоей выбранной им точки тропы жизни читатель переносится в туманную чащу. Он не может больше оставаться в этой просеке, торной тропинке, которую несколькими мгновениями раньше, произнося первую строку, считал путем. Истинный путь потерян. Читатель спешит за Данте в туман, чтобы обрести опыт нахождения этого неведомого пути. Он знает: Данте его нашел, ибо интеллектуальное бессмертие флорентийца – прямое тому доказательство.

Но если читатель оказался в тумане смутного леса вслед за Данте, то каким образом сам Данте увидел эти странные картины? Воображение флорентийца создало мир, придав зримые, выпуклые очертания его эмоциональному состоянию – скажем мы, видя в нем скорее поэта, нежели мыслителя. Это не так. Данте сам во второй строке первой терцины разъясняет эту загадку двусмысленным ответом, говоря: mi ritrovai («я вновь очутился» (в темной чаще)) – что может также быть понято и как «я изобрел себя».

Перед нами два возможных пути понимания:

1. Путешественник вновь возвращается в некую точку мысленного пространства, где он некогда уже был;

2. Путешественник усилием разума изобретает путь, следуя по которому, он оказывается в состоянии увидеть нечто недоступное человеческому глазу.

Следуя первому пути понимания, мы видим человека, вносящего в «книжицу памяти» рассказ о своем путешествии, истинный смысл которого им был осознан только теперь. Он смотрит в прошлое, переигрывая всеми забытую партию в надежде найти решение, некогда им упущенное, – и находит его. Он записывает ответ – и мир неожиданно меняется, обретая новые черты. Недоступное становится достижимым, огонь рефлексии охватывает образы, словно сухие и ломкие осенние листья, испепеляя все случайное и оставляя в своем горниле самую суть, структуру мысли. Обстоятельства жизни, поместившие его в этот призрачный мир, становятся не важны, взгляд фокусируется на акте вспоминания пути.

Второй путь понимания открывает перед нами картины невиданной мыслительной мощи. Человек изобретает мир усилием интеллекта, он оказывается заброшенным в некую ситуацию не прихотью слепого случая или потревоженной памяти, но следуя своей творческой воле, подчиняясь неумолимой, механистической логике разума. Человек изобретает себя в безвыходной ситуации, чтобы впоследствии «возделывать благо», извлеченное им из путешествия вглубь своего мышления. Перед нами мыслительный опыт в обоих смыслах этого слова: опыт, сознательно поставленный над своим мышлением, и опыт, полученный в процессе практикования, «возделывания» мышления, оставленный в виде текста.

Определить, какой из этих путей понимания верен, было бы актом скорее мифологическим, нежели мыслительным. Сам факт наличия такой двойственности предполагает скрытый диалог двух возможностей – и в этом диалоге, вновь воспроизведенном мной, должен быть рожден ответ на вопрос о механизме создания такого метафорического мира, в который вслед за создателем могут быть заброшены все возможные читатели текста.

Итак, путешественник движется к сердцевине своего мира, сопровождаемый синхронным движением мысли читателя, послушно бредущей избранной флорентийцем тропой. Перед нами странная, чуждая нашему жизненному опыту игра мысли: по листу, горизонтально расчерченному мелкими строчками, перемещается фигура, за которой внимательно следит человеческий глаз, повторяя, как в зеркале, каждое ее движение. Кто управляет этой игрой: читатель, передвигающий, словно бы играя в шахматы, по строкам терцин составленную из изогнутых и остроугольных готических букв фигурку Данте, или воображаемая фигура флорентийца, которая, блуждая среди строк своей поэмы, увлекает за собой читателя, чье обостренное стремление к новому знанию концентрируется в отраженной зрачком фигурке? Ответ несущественен. Читателю интересна эта игра, и он без страха предается ей в поисках неизведанного еще интеллектуального приключения.

Уводя за собой читателя, Данте в начале пути создает картины, интуитивно понятные любому человеку. Каждый из нас в своем эмоциональном опыте может найти соответствие тому мыслительному состоянию, в котором, говоря о