Ключи от Стамбула - Олег Игнатьев

Крайне расстроенный словесной стычкой с шефом, Игнатьев со службы заехал к родителям.

Мать сразу заподозрила неладное: что-то у сына не так, и заступила дорогу.

— С Катенькой повздорил?

— С Катенькой? — словно лесное эхо, безотчётно повторил имя жены Игнатьев и лишь потом ответил. — С чего вы взяли, матушка? У нас всё хорошо, я просто счастлив.

— Значит, по службе неприятности, — заключила Мария Ивановна и велела мыть руки. — За ужином отцу расскажешь. Кстати, как твое здоровье? Мне показалось, ты простужен.

— Был, — кратко ответил Николай Павлович и прошёл в столовую.

Павел Николаевич, собиравшийся уехать на лечение в Висбаден, выслушал сына и недовольный резкостью, допущенной им при разговоре с Горчаковым, велел нижайше просить у того прощения.

— Я ничего такого, — начал было оправдываться Игнатьев, но встретив строгий взгляд отца, повинно склонил голову. — Я понимаю.

После ужина они уединились в кабинете.

— Это всё она, гордыня, — сокрушённо произнес Павел Николаевич, набивая трубку табаком, — наше самолюбие. Князь опасается твоей ретивости, усматривает в твоих действиях угрозу для себя.

— Да я ничуть не интригую, — совершенно искренне сказал Игнатьев и торопливо добавил: — Я всего лишь говорю о том, что время, историческое время, как-то странно ускорило бег, и надо это чувствовать, не отставать, идти быстрее, по возможности опережать события, а не плестись в хвосте, и это, по всей видимости, обижает «старика».

Отец понимающе кивнул и в его назидательно-суровом тоне появились нотки теплоты.

— Я думаю, есть смысл тебе отправиться куда-нибудь послом, побыть в тени, дождаться, когда хмурое твоё начальство сменит гнев на милость, а? Ведь ты же сам сейчас сказал, что надобно уметь опережать события.

— Об этом я и думаю теперь.

Попрощавшись с родителями, Игнатьев приехал домой, переоделся и, отказавшись от ужина, заглянул в детскую. Павлушка уже спал, крепко прижав к себе «итю», плюшевого медвежонка с пуговично-круглыми глазами.

— Ждал тебя, ждал и сомлел, — с лёгким укором в тоне сообщила жена и, когда они вошли в гостиную, поинтересовалась, «что нового в Европах»?

— Я думаю, что в скором времени ты это будешь знать лучше меня, — усаживая её рядом с собой на диване, грустно вздохнул Николай Павлович и вкратце рассказал о стычке с Горчаковым. — Мы разошлись с ним во взглядах.

Я настаиваю на самостоятельной внешней политике России, а наш светлейший лебезит перед Европой, соглашается на роль несчастной жёлтой обезьяны.

— Обезьяны? — В глазах Екатерины Леонидовны читалось явное недоумение.

— Представь себе.

— Я что-то не улавливаю смысл. Вернее, мне понятно, что Европе хочется, чтоб мы копировали её действия, мартышничали, так сказать, но почему ты говоришь о «жёлтой» обезьяне? Тем более, «несчастной».

— Сейчас объясню, — пообещал Игнатьев. — В глубокой древности самым изысканным лакомством у китайских обжор был мозг жёлтой обезьяны.

— Фу! — брезгливо сморщилась Екатерина Леонидовна и даже выставила вперёд руки, будто её пытались угостить мерзейшей гадостью. — Как это можно есть?

— Не знаю, Катенька, не представляю, — ответил ей Николай Павлович. — Вся штука в том, что мозг вычерпывали чайной ложечкой у верещавшей живой обезьяны, спилив ей купол черепа.

— Жив-о-ой?!

Екатерина Леонидовна икнула и зажала рот руками.

В глазах читался ужас.

Игнатьев ласково привлёк её к себе.

— Забудь, забудь. Всё это, видимо, легенды и не больше. Мифы Поднебесной.

Жена легонько помотала головой, как отгоняют морок сновидения, и вскоре они вновь заговорили о программе Горчакова и о том, что волновало Николая Павловича как христианина.

— Славяне должны чувствовать плечо России.

— Ты у меня идеалист, Коленька.

— Что делать, такой уродился. Но, если трусоватость Горчакова мне во многом понятна, хотя и возмущает, то такие люди, как его приспешник барон Жомини и мой сослуживец Стремоухов, распускающие сплетни о моих мнимых интригах, направленных против светлейшего, постыдно бесят!

— Смирись, смирись и попроси прощения. Ведь ты же должен понимать, что в любом деле, в любом обществе, человек чести непременно сталкивается с людьми подлыми, завистливыми, алчными, и надо ли столь бурно рефлектировать? Наши намерения всегда расходятся с действительностью.

— Да? — с лёгкой обидой в голосе воззрился на жену Николай Павлович. — Следуя этому догмату, я должен признать, что ты не собиралась выходить замуж за меня, мечтала о ком-то другом, но обстоятельства понудили, и ты дала согласие на брак?

— Нет, ты ей-богу, смешной! — всплеснула руками Екатерина Леонидовна и тотчас же поцеловала его в нос. — Честное слово.

— Это почему же?

— Да потому, что чересчур прямолинеен.

— Я? Прямолинеен? — Игнатьев шутливо насупился. — Да меня иначе, как «хитрюгой», никто в МИДе и не называет, да и смог бы человек прямолинейный обвести вокруг пальца таких мошенников и плутов, какими выказывали себя лорд Эльджин и барон Гро в Китае, не говоря уже о министре финансов Су Шуне, о которых я тебе рассказывал, не так ли?

Екатерина Леонидовна слегка отстранилась и стала всматриваться в его лицо.

— Ты что, обиделся?

— Немного, — буркнул Николай Павлович.

— Вот глупенький, — погладила она его по голове. — Я назвала тебя прямолинейным совсем не потому…

— А почему? — не давая ей закончить фразу, озаботился Игнатьев, едва не задохнувшись от прилива нежности.

Жена прижалась, положила голову ему на грудь и горячо зашептала.

— Ты даже не представляешь, даже не догадываешься…

— О чём?

— О том, что ты превзошёл все мои ожидания. Я даже не могла мечтать о таком замечательном, прекрасном, необыкновенном муже, о таком нежном и заботливом отце для нашего ребёнка. Ты только посмотри, как Павлик тебя любит, как он льнёт к тебе, да я сама не в силах оторваться. Правда-правда! Я ужасно мучаюсь, скучаю, когда ты меня бросаешь ради службы. Нет-нет, да и заплачу.

— Отчего?

Екатерина Леонидовна ещё теснее прижалась к нему.

— От счастья, Коленька, от счастья. Если бы ты знал, какая это радость глотать слёзы счастья! Я очень тебе благодарна за них и за всё. За то, что мы с тобой, словно ключик и замочек, подходим друг другу. — Она тихо засмеялась. — Понимаешь?

Не говоря ни слова, Николай Павлович подхватил её на руки и понёс в спальню. Он тоже был счастлив.

Вспомнив прошедшую ночь, вчерашний разговор с отцом и размолвку с Горчаковым, Игнатьев глянул на часы, стоявшие в прихожей, сверил их с карманными и дал знать Дмитрию, что время одеваться. Тот живо повернулся к гардеробу.