Ореховый лес - Мелисса Алберт

– Моя мать умерла, – выдохнула она и закашлялась.

Новость разорвалась во мне, как глубинная бомба, от эпицентра где-то внутри расходились волны боли. Хотя времена, когда я могла часами мечтать о встрече с Алтеей, давно миновали, и подобное известие вроде бы не должно было меня ранить.

Элла присела передо мной на корточки и положила руки мне на колени. Глаза ее блестели, но оставались сухими.

– Это не… прости, но это не плохая новость. Совсем не плохая. Она может все для нас изменить, она может… – она остановилась на половине фразы. Элла уткнулась головой мне в колени и всхлипнула – это был странный одинокий звук родом не отсюда, из каких-то далеких мест, где темные дороги пахнут прелыми листьями, такой неуместный в ярко освещенной комнате посреди огромного шумного города.

Я поцеловала ее волосы, пахнущие обеденным кофе и дымом, струившимся с кончика сигареты. Элла прерывисто вздохнула и подняла лицо.

– Знаешь, что это значит для нас?

Я посмотрела на нее, потом обвела взглядом богатую, набитую дорогими вещами и совершенно чужую комнату.

– Погоди. Ты хочешь сказать, что нам достается «Ореховый лес»?

Особняк моей бабушки, который я видела только на фотографиях, всегда оставался колыбелью моего альтернативного придуманного детства. Там я каталась на лошадях, ездила в летние лагеря. Это была моя воображаемая страна, в которую я убегала отдохнуть от бесконечных автодорог, новых школ и запаха чужих домов. Я уже начала было рисовать себя в далеком мире усадьбы с фонтанами и живыми изгородями, коктейлями в высоких бокалах и чистым прудом, таким сверкающим, что на него нельзя взглянуть, не сощурившись.

Но худая рука моей матери обхватила мое запястье, вытаскивая меня из мира ослепительных лужаек «Орехового леса».

– О Господи, нет. Это значит, что мы свободны.

– Свободны от чего? – глупо спросила я, но она не ответила. Она резко встала, бросив недокуренную сигарету в корзину, прямо поверх письма, и целеустремленно вышла из комнаты, будто спеша заняться чем-то срочным.

Едва Элла ступила за порог, я вылила остывший кофе в мусорную корзину, загасив уже разгоравшееся там пламя, и вытащила мокрое письмо. Частично оно успело сгореть, но я разгладила обугленный остаток листка на коленях и попыталась его прочесть. Шрифт, которым письмо было напечатано, казался странным, будто у старой телеграммы.

Вообще письмо не выглядело новым. Даже пахло оно как-то залежало. Я представила, как некто печатает его на старинной машинке Selectric – как на открытке с портретом Франсуазы Саган, которую я вешала над кроватью в каждом новом доме, где нам случалось жить. Исследуя то, что осталось от письма, я вдохнула запах пепла и странных духов. Особенно исследовать было нечего, читались лишь обрывки текста – С глубокими соболезнованиями…..езжайте как можно скорее…

И еще одно темно-коричневое слово среди моря обгоревшей бумаги: Алиса. Мое имя. Кроме него я ничего не могла разобрать в этой строке, и больше упоминаний обо мне, похоже, не было. Скатав мокрый лист в комок, я бросила его обратно в корзину.

До одинокой смерти Алтеи Прозерпины (урожденной Анны Паркс) в огромном особняке под названием «Ореховый лес» наша с мамой жизнь была чередой неудач. Мы переезжали самое малое дважды в год, чаще больше, но злая судьба находила нас повсюду.

В Провиденсе, где мама работала арт-терапевтом в доме престарелых, весь первый этаж нашего съемного дома был затоплен одной августовской ночью, когда мы спали, – причем ночь была совершенно ясная. Дикая кошка ворвалась в наш трейлер в Такоме, разбив окно, обгадила все наши вещи и сожрала остатки моего именинного торта.

В Лос-Анджелесе мы пытались продержаться хотя бы один полный учебный год. Элла снимала там флигель у серьезной хиппи с трастовым фондом, но через четыре месяца после нашего приезда муж хозяйки заболел синдромом хронической усталости, и мы с мамой переехали к ней в основное здание, чтоб помогать по дому. Вскоре после этого в хозяйской спальне обвалился потолок, а хиппи начала ходить во сне и на одной из подобных прогулок упала в бассейн и чуть не утонула. Не дожидаясь, когда начнется отсчет смертей, мы снова пустились в дорогу.

Когда мы были в пути, я постоянно следила за машинами в зеркало заднего вида: как будто злая судьба могла принять человеческое обличье и катить за нами по пятам в мини-вэне. Но судьба всегда была коварнее нас. Провести ее было невозможно – только снова и снова бежать, едва завидев ее приметы.

После смерти Алтеи мы покончили с переездами. Элла удивила меня, преподнеся мне ключ от новой съемной квартиры в Бруклине, и вскоре мы въехали туда со всеми своими жалкими пожитками. Недели шли за неделями, перетекали в месяцы… Я по-прежнему не теряла бдительности, но наши дорожные чемоданы все еще оставались под кроватью. Свет в нашем новом жилище был цвета всех металлов – слепяще-платиновый поутру, золотой на закате и бронзовый по ночам, когда в окна светили уличные фонари. Я часами могла любоваться игрой света на наших стенах, его переменами. Этот свет принадлежал мне.

Но я все еще видела повсюду тени злой судьбы. Однажды в букинистическом магазине за мной долго следила женщина, которая в конце концов стянула у меня из кармана мобильник, шепнула мне в ухо непристойность и убежала. Как-то я шла по улице ночью, и над моей головой один за другим гасли фонари. Целую неделю подряд мне попадался в вагоне метро один и тот же нищий музыкант с гитарой, при виде меня всякий раз заводивший жутковатым тенором «Иди спроси Алису»[2].

– Пф, – презрительно фыркала Элла. – Это никакая не злая судьба, это просто Нью-Йорк.

Она здорово изменилась со смерти матери. Стала меньше курить, набрала вес. Даже купила несколько цветных футболок – в противовес своим обычным, без вариантов черным.

Как-то раз, вернувшись вечером, мы обнаружили, что все окна в нашей квартире перебиты. В них зияли звездообразные дыры. Элла сжала губы и посмотрела на меня. Я уже приготовилась услышать, что мы немедленно уезжаем, – но она покачала головой.

– Нью-Йорк, – в голосе ее звучала сталь. – Больше нет никакой злой судьбы, Алиса. Слышишь меня? С этим покончено.

Итак, я ходила в бесплатную государственную школу. Я развесила гирлянды с фонариками на полочке над кроватью и нашла себе работу в кафе, которое после заката превращалось в бар. А Элла начала заговаривать на темы, прежде у нас не поднимавшиеся: о покраске стен в квартире, о покупке нового дивана. О подаче заявления в колледж.

Это нас и подвело – мечта Эллы о нормальной жизни для меня, о настоящей жизни со стабильным будущим. Потому что, если проводить всю жизнь в бегах, как научиться неподвижности? Как превратить свой соломенный домик в каменный?