Роковая перестановка - Барбара Вайн

На почти круглой прогалине виднелось с десяток заросших травой холмиков. Надгробия были в основном деревянными — из дуба, естественно, иначе они долго не простояли бы, однако некоторые все же упали и сгнили. Остальные позеленели от лишайника. Были надгробия и из камня — доска из сланца, глыба из розового гранита, прямоугольный брус из ярко-белого исландского шпата. На последнем было выбито имя Александр и даты: 1901–1909.

То, что было написано на деревянных крестах, уже давно стерли время и непогода. Но надпись на розовом граните оставалась четкой и ясной. «Блейз» было написано заглавными буквами, а под ним:

Они не скорбят, не страдают по участи горькой своей…

С грустью не вспоминают грехи ушедших дней…

И нет среди них несчастных, значительных тоже нет.[2]

Мег остановилась, чтобы взглянуть на выведенную кистью надпись, почти скрытую желтой землей.

— «Какой поток бурливый отторгнул тебя, Пинто…»,[3]— прочитала она. — «Ушел от нас после трех коротких лет». Думаешь, Пинто был водяным спаниелем?

— Или ручной выдрой. — Алек поднял завернутое в саван тело и положил на траву. — Помню, как делал то же самое, когда был ребенком. Тогда я хоронил кролика. Мы с братом устроили кроличьи похороны.

— Спорим, что тогда готового кладбища не было.

— Не было. Мы хоронили его за цветочной клумбой.

— Куда мы его положим?

Алек взял лопату.

— Сюда, я думаю. Рядом с Блейзом. Для меня это совершенно очевидно. Блейз был похоронен здесь последним, дата «1957». Вероятно, у следующих обитателей не было домашних питомцев.

Мег пошла между могилами, пытаясь определить последовательность захоронений. Сделать это было трудно, так как многие надгробия разрушились, однако все равно получалось, что последним здесь был похоронен Блейз, — за его могилой было два ряда по семь холмиков в каждом и еще три слева от нее.

— Похороним его справа от Блейза, — сказала Мег.

Алек начал копать, а Мег вдруг захотелось побыстрее закончить с похоронами. Все это глупость, не пристало им, достойным, предположительно умным людям средних лет, заниматься таким делом; это ребячество. Однако она тут же отбросила эти мысли, вспомнив, как Алек рассказывал о похоронах своего кролика. У нее даже на мгновение возникло желание произнести слова прощания над могилой, где предстояло упокоиться Фреду. Нет, надо поскорее его похоронить, разровнять землю на могиле, уложить на нее снятый дерн и забыть всю эту чепуху о надгробии. Надо же, платан! Мег схватила другую лопату и принялась быстро копать усыпанную хвоей землю. Верхний слой был рыхлым, он поддевался лопатой так же легко, как мокрый песок у линии прибоя.

— Куда ты так размахнулась, — сказал Алек. — Мы же хороним Фреда, а не роем могилу под человеческий гроб.

Эти печальные слова он будет вспоминать, болезненно морщась и скрючиваясь от острых спазмов в животе.

Лопата на что-то наткнулась, и Алек предположил, что это камень. Обкопав вокруг, он увидел плоскую кость. Значит, здесь уже похоронено какое-то животное… у которого была очень большая грудная клетка, подумал Алек. Мег он ничего говорить не собирался и решил просто быстренько завалить землей эти ребра с ключицей и начать копать заново рядом с женой.

Алек услышал, как где-то закричал грач. Наверное, в кронах высоких лип лиственного леса. В голову пришла неприятная мысль, что грачи — падальщики. Он решительно надавил ногой на лопату, вдавливая ее в плотную землю, и вдруг увидел, что Мег протягивает к нему свою лопату. А на ней лежит нечто похожее на кости, на веерообразную плюсну, причем очень маленькой стопы.

— Обезьяньи? — слабым, дрожащим голосом спросила Мег.

— Наверняка.

— А почему нет надгробия?

Алек не ответил. Он продолжил копать и вынимать пахнущую смолой землю. А Мег выкапывала кости, у нее уже образовалась целая кучка.

— Мы соберем их в коробку и снова захороним.

— Нет, — сказал Алек. — Нет, этого делать нельзя. Мег?..

— Что это? В чем дело?

— Взгляни, — молвил он, поднимая что-то в руке. — Это ведь не собачий череп, правда? И не обезьяний?

О тех событиях в Отсемонде Эдам думать отказывался. Они снились ему, и он не мог изгнать их из подсознания, а еще они возвращались к нему, вызванные какими-то ассоциациями. Однако Эдам никогда не позволял себе задерживаться на них, использовать метод произвольного доступа или подолгу разглядывать ментальный экран с возможными опциями. Когда процесс начинался, когда ассоциации — например, греческие или испанские названия, вкус малины, свет свечей в дверном проеме — запускали процедуру вхождения, он давно научился нажимать кнопку «Выход», как на компьютерах, которые продавал.

За все эти годы было только ассоциативное напоминание. Ему везло. В тот последний день они договорились больше никогда не встречаться, что разумелось само собой, а также при случайной встрече делать вид, будто не знакомы, и идти дальше. Прошло много времени с тех пор, как Эдам перестал гадать, что стало с остальными, куда их завела жизнь. Он не делал попыток отследить их карьеры и не заглядывал в телефонные справочники. Случись так, что внутренний следователь задал бы вопрос и потребовал бы от него честного ответа, он сказал бы, что ему было бы гораздо спокойнее, если бы знал, что они все мертвы.

А вот со снами получалась совсем другая история, это была иная зона. Они постоянно приходили к нему. Местом действия всегда был Отсемондо, и он один либо ночью, либо жарким днем, входил в окруженный стеной огород или поворачивал за угол и оказывался в коридоре, ведущем к черной лестнице, там, где Зоси видела призраки Хилберта и Блейза, и какой-то из них обязательно шел ему навстречу. Один раз была Вивьен в ярко-голубом платье, другой — Руфус в белом халате и с окровавленными руками. После конкретно этого сна ему стало страшно засыпать. Он намеренно лежал с открытыми глазами, опасаясь, что приснится еще один сон вроде этого. Вскоре родился ребенок, и это стало оправданием для бессонных, беспокойных ночей; он боролся с желанием спать до тех пор, пока не падал без сил, и тогда было не до снов. К его несчастью, Эбигаль оказалась замечательной малышкой и спала по семь-восемь часов.

Это не только мешало ему оправдывать свое бодрствование необходимостью возиться с ней, но и пугало само по себе. Она спала так мирно, была такой тихой и спокойной. У него появилась привычка вставать по пять-шесть раз за ночь и заходить к ней, чтобы проверить, все ли в порядке. Такая острая тревога ненормальна, говорила Энн, если так будет продолжаться и дальше, ему надо сходить к психиатру. Она, мать, к счастью, спала без сновидений. Эдам действительно сходил к психиатру; ему прописали лечение, но от него не было никакой пользы — ведь не мог же он раскрыться и выложить всю правду о прошлом. Когда Эдам рассказал врачу, что боится зайти в комнату и увидеть, что ребенок мертв, ему предложили попринимать транквилизаторы.