Семья Мускат - Исаак Башевис Зингер

«Вино, вино, вино! — истошно кричал краснолицый, рыжеволосый коробейник, торговавший гнилым виноградом. — Хоть ешь, хоть пей! Кусай, покупай!»

Посреди улицы грузчики тянули тяжело груженные телеги. Большие, с низким крупом лошади били подкованными железом копытами по булыжной мостовой, высекая из нее искры. Носильщик в шапке с медной бляхой нес корзину с углем, привязанную к его плечу толстой веревкой. Дворник в клеенчатой кепке и в синем фартуке подметал мостовую длинной метлой. Из дверей еврейских школ высыпали мальчишки: из-под восьмиугольных шапочек выбивались локоны, залатанные штаны выглядывали из-под длинных сюртуков. Мальчишка в надвинутой на глаза кепке продавал новогодние календари, громким голосом расписывая свой товар. Какой-то юнец в лохмотьях, растрепанный, с испуганными глазами, стоял у коробки с молитвенными шалями, тфилинами, молитвенниками, ханукальными жестяными подсвечниками и амулетами для беременных женщин. Карлик с огромной головой бродил по рынку, помахивая связкой кожаных хлыстов и демонстрируя, как надо наказывать непослушных детей. На прилавке, освещенном карбидовой лампой, лежали связки еврейских газет на идише, дешевые романы и книги по хиромантии и френологии. Реб Мешулам выглянул из окна экипажа и заметил:

— Земля обетованная, а?

— Почему они ходят в таких лохмотьях? — с брезгливой гримасой спросила Аделе.

— Здесь так принято, — не без некоторого раздражения ответил реб Мешулам. В эту минуту он едва сдержался, чтобы не рассказать жене и падчерице, что ему памятно то время, когда строились эти высокие здания, что он и сам немало сделал для этих мест, что много лет назад по вечерам здесь было темно, как в Египте, а по улицам разгуливали овцы и куры. Но во-первых, времени на воспоминания не оставалось — они уже подъезжали к дому, а во-вторых, реб Мешулам был не из тех, кто возносит себе хвалу или вспоминает прошлое. Он понимал, что для сидящих с ним рядом женщин Варшава — город чужой, и на какую-то долю секунды вдруг пожалел, что поспешил с женитьбой. А виноват во всем Копл, подумал он про себя. Копл, его управляющий, взял над ним слишком большую власть.

Экипаж остановился у ворот дома реб Мешулама. Лейбл первым спрыгнул с козел, чтобы помочь выйти хозяину и женщинам. Вокруг тут же собралась толпа, все старались перекричать друг друга.

— Смотрите-ка, — крикнула какая-то женщина. — А к нам гости пожаловали.

— Кто это пугало? — крикнул мальчишка в рваных брюках и в бумажном колпаке вместо кепки.

— Что я вижу? — На этот раз женщина крикнула громче, чтобы все слышали. — Старый козел опять женился. Умереть мне на этом месте!

— Ой, мамочки, это уж слишком! — взвыла толстая девица, прижимая корзину со свежими булками к груди.

— Эй вы, дорогу! — во весь голос крикнул Лейбл. — Чего столпились? Сборище идиотов! Чума вас разрази!

И, расталкивая собравшихся, он понес три саквояжа к ступенькам, ведущим в квартиру реб Мешулама. Ему на помощь пришли дворник с женой. Босоногий мальчишка в спадавших штанах пулей выскочил из толпы, подбежал к лошади и выдернул у нее из хвоста несколько волосков. Лошадь вскинулась.

— Эй ты, ублюдок! — прикрикнула на него дочка булочника. — Руки бы тебе оторвать!

— А тебе — ноги, шлюха двухкопеечная! — не остался в долгу мальчишка.

Роза-Фруметл поспешила увести дочь с улицы, чтобы та не слышала всей этой грязной ругани. И вскоре все трое — сам реб Мешулам, его жена и падчерица — вошли в дом и поднялись по лестнице в квартиру Мускатов.

2

Домоправительница Наоми и ее помощница Маня готовились к приезду хозяина с того самого дня, как получили от него телеграмму. Сегодня они оделись во все самое лучшее и зажгли свет в гостиной, в библиотеке, в кабинете хозяина дома, а также в столовой и в спальне — реб Мешулам любил, чтобы в день его возвращения света в квартире было побольше. Квартира была большая, двенадцатикомнатная, но шесть комнат, с тех пор как умерла его вторая жена, стояли запертыми.

Новость о том, что хозяин женился вновь и приезжает с третьей женой и падчерицей, передал прислуге кучер Лейбл. Он сообщил новость Наоми на ухо, и та, схватившись за свою необъятную грудь, издала громкий крик. Вошедший с вещами дворник подтвердил сказанное, но обсудить происшедшее времени не оставалось: Мешулам, его жена и падчерица уже поднимались по лестнице. Наоми и Маня в безукоризненных белых фартуках почтительно ждали их в дверях, точно слуги какого-нибудь графа или маркиза, и, когда реб Мешулам открыл дверь и с ними поздоровался, они хором ответили:

— Добрый вечер, хозяин. С возвращением вас.

— Надо полагать, вы уже знаете, вам сказали… Это ваша новая хозяйка, а это ее дочь.

— В добрый час! В добрый час! Будьте счастливы!

Наоми быстрым взглядом окинула обеих женщин, и ее зоркие глаза чуть было не выскочили из орбит. Ее подмывало ущипнуть Маню за аппетитную округлую ляжку, но девушка стояла слишком далеко.

Наоми, толстуха в светлом парике, из-под которого выбивались ее собственные, аккуратно заправленные под парик волосы, сама уже похоронила двух мужей. Ей было под сорок, но выглядела она моложе. О том, как мудро, энергично и решительно ведет она дела семьи Мускат, известно было половине еврейской Варшавы. «Бой-баба», — называли ее соседи. Когда она тяжелой поступью передвигалась по дому, под ее ногами жалобно поскрипывали половицы. Когда она кричала на Маню, зычный ее голос слышен был во дворе. Во всем Гжибове не было человека, который бы не повторял ее язвительные замечания и находчивые реплики. Ей хорошо платили, гораздо лучше, чем полагалось прислуге, и поговаривали, что в банке реб Мешулама на ее счету лежит солидная сумма под приличный процент.

«Хитрая бестия, — говорил про нее кучер Лейбл. — Адвокат в поварском фартуке!»

Маня была лет на десять моложе Наоми. По сути дела, на службе она состояла не у реб Мешулама, а у Наоми. Реб Мешулам платил Наоми, а Наоми наняла себе служанку, чтобы та скребла полы и носила за ней корзину, когда Наоми отправлялась на рынок. Волосы у Мани были темные, лицо плоское, тяжелая челюсть, широкий нос и раскосые калмыцкие глаза. Волосы она заплетала в косички, из-под них выглядывали большие серьги, которые при ходьбе раскачивались и подпрыгивали. На шее Маня носила бусы из серебряных монет. Большей частью Наоми использовала ее не в качестве служанки, помогающей ей по дому, — основную работу она предпочитала делать сама, — а в качестве собеседницы. Когда реб Мешулам находился в отъезде, Наоми и Маня чувствовали себя в его доме полновластными хозяйками. Они пили мед, жевали нут и целыми днями играли в карты. Мане везло, как цыганке, и Наоми ей постоянно проигрывала.

«Вечно она меня обыгрывает, — жаловалась Наоми. — Не зря ж говорят: дуракам везет».

Прошествовав мимо служанок, которые, с трудом сдерживая смех, присели при его появлении, Мешулам ввел жену и падчерицу в квартиру. В столовой громоздился огромный раскладной стол, вокруг которого стояли тяжелые дубовые стулья с высокими спинками. Всю стену занимал шкаф со стеклянными дверцами, его полки были уставлены бокалами для вина, банками со специями и травами, самоварами, всевозможными графинами, подносами и вазами. За стеклом стояли фарфоровые блюда и серебряная посуда, помятая и потертая от постоянной чистки и полировки. С потолка свисала массивная масляная лампа, которая поднималась и опускалась с помощью бронзовых цепей и набитой дробью тыквы в качестве противовеса.