Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны - Леонид Латынин

«Вот и первая жертва», – сказал Волос и положил руку на грудь ее, которая была нежна, как бывает нежна и ярка луна в ночное время, когда ветра нет и она сама широка и медленна, почти неподвижна, и внизу далеко была вода Москвы-реки, и рядом с Волосом было тело Леты, в их глазах были звезды. А Волос был совсем не похож на жениха ее, который явился к ней час назад, и никогда более и похоже не было так истомно Лете, как было в эту ночь, а над головой ее ветер тихо перебирал бахрому полотенца, на котором Берегиня плыла в своей ладье, и, как флаг, на ветру вместе с ее полотенцем тихо шевелились кони, и ладьи, и деревья, и птицы, и всадники. И до конца ночи, пока не взошло солнце, любил ее Волос, и Лета, вцепившись в траву возле тела своего, кричала от боли, нежности и любви. И выходила эта любовь криком, стоном и смехом русалочьим, который слышала луна, видело дерево и укрывала ночь своим нежным светом, и звезды висли над головой серебряной крышей.

Подходила к концу великая ночь зачатия, которую отмечают испокон Отец и Мать. А чтобы не спутать день, пока жена не узнает в себе новую жизнь, не трогает ее муж, и этот день – их тайный праздник для двоих.

Ночь зачатия праздновали и чудины, что жили здесь перед Емелиным родом вятичей, ибо начало жизни – не на свету, куда выходит ребенок, а в ночи, когда соединяются небо и земля, когда человек подымает свои забытые крылья и летает до тех пор, пока не погаснут звезды, пока не уснет душа, пока не растает музыка. И было начало – в ночь Купалы, возле дуба святого Велеса, и три крови вышли, как родник, наружу и стали в Лете в один поток – кровь Волоса, кровь Леты и кровь жениха мохнатого, потому и имя их сына сначала Медведко и лишь потом, по крещении, Емеля. И потом, после спасал его не раз жених Леты, когда не стало Волоса на свете. Можно убить человека, но не зверя, зверь безымянен, а человек гибнет разом со своим именем. Но то случилось потом, а сейчас Емеля видит медвежью шкуру – под собой, крышу – над головой, руки и бороду Волоса, мать на шкуре, голую и в крови, она спит, видит и никогда не вспомнит, что видит, разве что во сне, во сне все доступно человеку, что с ним может и не может случиться. Ибо сон – это земля и небо, прошлое, и настоящее, и будущее. Во сне нет грани земле, времени, а значит, во сне-то и есть главная жизнь, ибо там равны и раб, и царь, и бог, и зверь, и даже он, Емеля, хотя не умеет говорить, ходить, петь, мыслить, а умеет только кричать, и есть, и еще болеть, и не понимать этого. И все-таки умеет жить, как живут дерево, солнце, птица, медведь и его – Емели – мать Лета, и его отец Волос, и его первый отец, мохнатый жених.

И потому первой молитве научит Емелю голос русского Бога.

И то будет молитва Ему. Вот начало ее:

«Пошли мне сон, Господи, защиту от врага моего, врага брата моего и врага сестры моей, от руки и закона, и власти, и силы, и слов, и больших владык, летящих как мотыльки на огонь власти и сгорающих в ней; от голода и чумы, от пожара и нашествия, метели и бури, от волн на море, что топят суда и лодки в пучине своей, защиту от зверя жадного и гада жалящего. Защити от четырех черных стихий, живущих вокруг меня и во мне; от болезней невидимых – от зависти ближнего и зависти во мне, от ненависти ближнего и ненависти во мне. От безумия ближнего и безумия во мне, от суеты ближнего и суеты во мне, Господи.

Ибо там, во сне, нет воли иной, чем Твоя, власти иной, чем Твоя, мира иного, чем Твой, там карают и милуют, ведут и оставляют лишь по знаку Твоему, Господи.

И нет там жизни земной, в которой люди, болея совестью своей, страхом своим, любовью своей, еще более убивают и лгут, крадут и предают, и мстят, и доносят, не понимая друг друга и себя тоже, Господи.

Закрой сном и эту жизнь, и эту смерть, хоть на час ночной опусти над ними железный занавес, что легче пера голубиного, легче пуха тополиного, легче паутины летящей, и пошли мне видеть мир, где законы человеков спят, где не творит человек вред врагу и другу своему; даже если он палач или разбойник, плут или вор, владыка или исполнитель воли злой или закона злого.

Где каждый свободен и нечаян в поступке и мысли своих, как свободно и нечаянно облако, гонимое ветром, как свободен и нечаян водопад, падающий с утеса, как огонь в лесном пожаре, как свободна трава, пробивающая камень, где все то, что не здесь, и все здесь, что там, и человек одинок, как один был вылеплен и рожден.

И человек – все, и все – он, и нет связи с тем, что ему дано не Тобой.

И сон мой – это жизнь того, что еще не пришло. И сон, как одна из четырех белых стихий, дарован человеку, как любовь, как боль, как страх, не руководим волей и мыслью власти земной.

Иже сон – все. И сон – огонь, а жизнь – часть сна, как часть огня – оставшийся, остывший, холодный пепел.

Сном я спасен и спасусь.

Сном я свободен, и сном я – часть неведомого, имя которому сначала – смерть, а потом – все, что потом.

Пошли мне сон, Господи, как пеплу посылаешь землю и воду, и свет, чтобы взошел хлеб и накормил прах мой, чтобы я был и видел между жизнью и смертью то, что неведомо, но знакомо, что непонимаемо, но видимо, что мучительно, но не смертельно, что доступно, но не разгадано, что явлено, но не уловлено, что существует и недоступно, как сам ты, Господи!..»

Лета уснула, ее сестра спустилась с горы к Москве-реке, набрала кожаное ведро воды, бросила туда листок со священного дуба, нитку из полотенца, что вышивала Лета, когда ворожила жениха себе. Поднялась сестра по горе опять, родильным священным полотенцем обмыла тело Леты, укрыла ее холстом белым с красной полосой и отошла в сторону и стала смотреть, как спит в люльке спеленутый ею Емеля и как спит Лета, устав от муки, и боли, и крика, и стала слушать, как вокруг их дома скачет Волос, наряженный в медвежью шкуру, и волхвует, колдует, чтобы жил Емеля тыщу лет, чтобы был он счастлив в судьбе своей и враги его погибли от Велесовой кары, и чтобы любил он своего отца, как отец почитал своего отца, деда Емели, Щура и Пращура, и чтобы Емеля выучил молитву от всех бед: «Чур меня, чур меня», и когда было страшно, чтобы свистел Емеля и отгонял и духов, и бесов прочих. И сестра Леты завороженно уснула, околдована песней Волоса. Вот песня Волоса:

«Велес – бог мой по отцу моему, дерево рода моего. Род – бог мой по деду моему, птица Мугай – по матери моей, и птица Мугай – по жене моей, Мокошь – по деду жены моей, и Лета – по прадеду жены моей, вы всемогущи и вы всевышни, вы растворены в солнце, в туче и воде. Вот лежит сын мой, Медведко, именем мужа великого, именем моего деда названный. Войдите в его глаза, уши, руки и ноги его, в сердце и в плечи его. Пусть он живет столько, сколько род его живет. А живет он тысячу лет, пусть он ест столько, сколько ел мой дед, пусть он знает и холод, и голод, как знал дед мой. Пусть он переживет и меня, и мать мою, и пусть если и ранит его зверь в лесу, стрела в поле, нож на родине и на чужбине, то до смерти не убьет. И ты, Москва-река, не оставляй без воды тело его, горло его и кожу его. Берегите сына моего, и те боги, которых имени не знаю, но которые – есть…»