По встречной - Юлия Бузакина

— И что ты в него вцепилась?!

— Не знаю! Но поздно об этом жалеть.

Теперь я уже не могла его бросить. Как говорил мой покойный папа, «Если берешь на себя ответственность, неси ее до конца». Вот я и сидела рядом с постелью незнакомца, не зная, куда себя деть — он занял мое спальное место.

Ариша обшарила дубленку, и оттуда выпал бумажник, туго набитый долларами.

— Не тронь! — шикнула на нее я. — Нам чужого не надо!

— От него не убудет! — насупилась сестра.

— Не тронь, говорю! Пойдешь доллары менять, — сразу ясно станет, что мы его спрятали!

Ариша показала мне язык, но бумажник засунула обратно во внутренний карман дубленки гостя. Паспорт мы не нашли: возможно, его забрали наемники. А может, гость его просто не взял с собой. Мало ли, как бывает.

…На вторые сутки наш гость пришел в сознание.

— Тебя как зовут? — Его карие глаза впились в мое лицо.

— Катей зовут… — присев на край постели, вздохнула я. — Вам уезжать надо. Здесь небезопасно, да и мама моя сильно больна. Ей лечение нужно. Вы подвергаете нас опасности…

— Катюша, значит… — Он отчего-то заулыбался и внимательно посмотрел в мои глаза. — А ты красивая.

— Жаль, что красота в жизни нисколько не помогает. Только проблемы создает.

— А что, нет у вас никого, чтобы отсюда уехать?

— Бабушка по папиной линии живет в России. Да только как туда добраться, если мама болеет, и денег нет ни копейки!

Гость посмотрел на меня, — внимательно, пронзительно, но ничего не ответил. Лишь поинтересовался:

— Искали меня, Катюша?

— Да. Приходили намедни двое с автоматами. Обыскивать квартиру побоялись, у нас инфекция. У мамы вирусное воспаление легких.

— Повезло мне, — криво усмехнулся мой раненый, и тут же поморщился от боли: тонкий порез на левой стороне лица едва затянулся. Откинул одеяло и смутился. — А вещи мои где?

— Вещи ваши я постирала и погладила. На рубашке были дыры от пуль, я их заштопала. Пиджак пришлось выбросить. Только вот на рубашке половины пуговиц нет. Они в снегу потерялись.

— Да и черт с ними!.. Достань мой сотовый телефон из кармана дубленки, Катюша. И вещи принеси.

Я послушалась. Нашла в его побитой пулями зимней дубленке сотовый телефон, принесла вещи — чистые, отглаженные.

— Зарядка у тебя есть?

— Кажется, павербанк где-то был, старый совсем…

Я принесла из гостиной павербанк.

Гость подождал, пока вспыхнет экран и принялся что-то печатать в своем дорогом мобильном. Замерев, дождался ответа, а потом что-то прошептал про себя.

— Я там бульон сварила для мамы… если инфекции не боитесь, я вас покормлю… — предложила я, неловко переминаясь с ноги на ногу.

Сказала, и вспыхнула. Залилась краской, как девчонка.

Он внимательно посмотрел на меня и усмехнулся.

— Неси свой бульон. Только сначала подай мою одежду и помоги подняться, дойти до ванной комнаты. Вода у вас есть?

— У вас пуля застряла в плече… Боюсь, любое передвижение сейчас будет опасным, а купание, — тем более. Так в медицинской энциклопедии написано.

— Не говори ерунды! Это всего лишь царапина! Просто, помоги подняться.

Кое-как я доволокла его до ванной комнаты и оставила одного. Поменяла постельное белье, поспешила на кухню, достала тарелку и нарезала хлеб.

Он вышел из ванной через полчаса. Остановился у входа в кухню. Придерживаясь за стену, прожигал меня пронзительным взглядом.

Заросший трехдневной щетиной, осунувшийся, в расстегнутой белой рубашке, пуговицы от которой потерялись в момент покушения и джинсах — он пугал одним своим видом. Но густая поросль темных волос на груди против воли притягивала взгляд.

— Давайте обратно в постель. Я принесу вам поесть… — понимая, что приютила у себя настоящего хищника, робко предложила я. А внизу живота что-то свело и сладко заныло от его пронзительного взгляда.

— Не надо, я сам.

Он кое-как добрался до стола и рухнул на стул. Его некогда сильные руки дрожали от слабости, на лбу выступил пот, но наш гость, стиснув зубы, сжал в пальцах ложку.

Присев рядом, я пододвинула ему хлеб. Он был жутко голоден (как никак, а провалялся без сознания почти двое суток), а потому ел торопливо, даже поперхнулся и неловко закашлялся.

Я же жадно рассматривала его твердые мускулы под расстегнутой рубашкой. Нет, я видела мужчин, но таких — с идеально очерченными мускулами и прессом — ни разу.

— Вам бы еще полежать… — робко произнесла я, и внезапно поняла, что не знаю, как его зовут.

— Некогда мне лежать, — покачал головой он. — А тебя я не задержу, Катюша. Завтра же уедешь с матерью и сестрой в Россию. Фура, что привезет гуманитарный груз, заберет вас с собой.

— Да кому мы нужны, с больной матерью и без копейки денег?! — в отчаянии всплеснула руками я. Губы задрожали: я ему не верила.

— Если я сказал, что заберут, значит, заберут. Вещи собери с вечера. Фура отходит в пять утра.

— А вы, как же?

— Я справлюсь. Самое страшное уже позади.

Он на миг перестал жевать. Внимательно смотрел мне в глаза, как будто изучал каждую черточку.

— Я найду тебя. Позже. Поняла?

— Для чего?

— Красивая ты больно. Женюсь на тебе, — заулыбался он.

— Жениться не надо. — Вспыхнув, я нервно скомкала край выцветшей скатерти. — А вот если поможете нам отсюда уехать, буду очень благодарна.

— Уедете. — Его карие глаза сверкнули, и стало ясно: кем бы ни был опасный незнакомец, а слов на ветер он не бросает.

Поздним вечером, когда вещи были собраны, а мама и сестра забылись тревожным сном, я принесла ему ужин. Прикрыла плотно дверь, чтобы не мешать родным спать, и поставила перед ним тарелку с жареной картошкой.

— Больше нет ничего.

Покачав головой, села на край постели.

— Ты сама-то хоть ела?

Взгляд — пронзительный, внимательный, — скользнул по мне, и сердце отчего-то заколотилось у самого горла. Было в нем что-то такое, от чего у меня по коже бежал холодок. Истинно мужское, настоящее, хищное.

— Ела, конечно.

Соврала. Свою порцию ужина я ему сберегла. Ограничилась дешевым чаем и хлебом, поджаренным в старом тостере.

Он ел с аппетитом. Руки уже не так сильно дрожали, когда он держал вилку. А я смотрела на него, и не могла оторваться. Запах его кожи, трехдневная щетина, расстегнутая рубашка, густая поросль темных волос на груди — все это вызывало во мне непонятный трепет и дикий первобытный страх.