Кибернетическая гипотеза - Тимофей М. Петухов

автоматизация, а затем автоматика машины войны произвели свой подлинный эффект. Машина войны, учитывая новый пересекающий её антагонизм, не имеет уже войну в качестве своего исключительного объекта, но принимает на себя в качестве объекта мир, политику, мировой порядок – короче, цель. Здесь имеет место инверсия формулы Клаузевица – именно политика становится продолжением войны, именно мир технически освобождает неограниченный материальный процесс тотальной войны. Война перестаёт быть материализацией машины войны, сама машина войны становится материализованной войной»2. Вот почему кибернетическая гипотеза также не подлежит критике. С ней нужно биться до победы. Это вопрос времени.

Кибернетическая гипотеза, таким образом, это гипотеза политическая, новая сказка, которая, начиная со Второй мировой войны, окончательно вытеснила либеральную гипотезу. В отличие от последней, она предлагает воспринимать биологическое, физическое и социальное поведение как полностью запрограммированное и перепрограммируемое. Если точнее, она представляет себе каждое действие как в конечном счёте «контролируемое» необходимостью поддержания «системы», которая делает его возможным и в которую оно должно внести свой вклад. Эта мысль о равновесии родилась среди кризиса. И если 1914 год дал добро на разложение антропологических условий доказательства либеральной гипотезы – возникновение Блума[7] и провал идеи индивида и всей метафизики субъекта, что с пронизывающей до костей определённостью стало понятно в окопах, – а 1917-й добавил их историческое опровержение в ходе большевистской «революции», то 1940 год знаменует угасание идеи общества, что очевидно достигается за счёт тоталитарного саморазрушения. Как пограничные опыты новой политической картины, Блум и тоталитаризм были самыми твёрдыми формами отрицания либеральной гипотезы. То, что Фуко позже игриво назовёт «смертью человека», на самом деле не что иное, как разрушительные последствия этих двух скептических взглядов, один – в адрес индивида, второй – в адрес общества, оформившихся в результате Тридцатилетней войны, которая трепала Европу и весь мир в первой половине прошлого столетия. Zeitgeist[8] тех лет вновь ставит задачей «защиту общества» от сил, которые хотят его разложения, восстановление общественной тотальности, несмотря на глобальную нехватку присутствия, постигшую каждый его атом. Кибернетическая гипотеза как следствие становится ответом на жажду порядка и уверенности как в естественных, так и в общественных науках. Будучи самой эффективной формой констелляции[9] реакций, влекомых к тотальности – причём не только из ностальгических соображений, как было со всевозможными вариациями романтизма, – кибернетическая гипотеза состоит в родстве с самыми разными тоталитарными идеологиями, будь то всевозможные холизмы, мистики, солидаризмы как у Дюркгейма, функционализмы или марксизмы, – она просто приходит им на смену.

В качестве этической позиции кибернетическая гипотеза служит дополнением, хоть и диаметрально противоположным, гуманистическому пафосу, который снова разгорается с 1940-х и является не чем иным, как попыткой сделать вид, что после Освенцима «Человек» может восприниматься как прежде, возродить классическую метафизику субъекта несмотря на тоталитаризм. Но тогда как кибернетическая гипотеза включает либеральную гипотезу в себя и вместе с тем преодолевает её, гуманизм стремится растянуть её на всё большее число сопротивляющихся ему ситуаций: скажем, на «самообман» затеи очередного Сартра, чтобы обратить против автора одну из самых бесполезных его категорий. Лежащая в основе современности двусмысленность, которую поверхностно воспринимают то как дисциплинарный процесс, то как либерализацию, то как путь к тоталитаризму, то как пришествие либерализма, поглощается и упраздняется с приходом (и с помощью) нового типа правления, вдохновлённого кибернетической гипотезой. Всё это лишь тестовый сценарий становления Империи в натуральную величину. Его реализация и его масштабы, создавая разрушительные эффекты истины[10], уже разъедают все основанные на либерализме институты и общественные связи, видоизменяя также и природу капитализма, и возможности ему протестовать. Кибернетический жест выражается в отказе от всего, что не поддаётся регуляции, от всех траекторий бегства, которые выписывает существование в разломах между нормами и предписаниями, от всех колебаний поведения, которые не сводимы in fine[11]к законам природы. И поскольку ей удалось выработать свою собственную правду, кибернетическая гипотеза сегодня стала наиболее последовательным антигуманизмом, который хочет сохранить общий порядок вещей и хвастается, что перерос человека.

Как и всякое построение, кибернетическая гипотеза могла себя доказать лишь привлекая данные и идеи, которые её укрепляют, чтобы ощущать себя, соприкасаясь с ними, гнуть мир под собственные законы в постоянном процессе самоутверждения. Отныне это совокупность механизмов, нацеленных на контроль за всем существованием и всем существующим в целом. Древнегреческое “kubernesis” в прямом смысле значит «управление судном», а в переносном «правление, руководство». Фуко в своём курсе лекций 1981–1982 годов настаивает на значимости этой категории «судовождения» в греческом и римском мире, наводя на мысль, что оно может иметь и более современное значение: «Идея судовождения как искусства, как ремесла, требующего одновременно теоретических знаний и практических навыков, идея, по-моему, важная, при случае ею надо бы заняться поближе, поскольку по меньшей мере три искусства очень часто уподобляются искусству кормчего: это, во-первых, медицина, во-вторых, политическое правление, в-третьих, распоряжение и владение собой. Эти три рода деятельности (лечение, управление другими и управление собой) в греческой, эллинистической и римской литературе постоянно сравниваются с искусством кормчего. И на мой взгляд, метафора судовождения довольно точно очерчивает круг знаний и занятий, которые греки и римляне признавали родственными и для которых пытались учредить некую tekhne (искусство, отработанную систему приёмов, общих принципов и понятий): для государя, того, кто должен править другими, управлять собой, врачевать недуги города, граждан, свои собственные недуги, управлять собой, как управляют городом, избавляясь от недугов; для врача, советующего, как лечить недуги не только тела, но и души.

Эрик, первый британский робот. 1928

В конечном счёте, перед вами целая связка, целый набор греческих и римских понятий, указывающих, по-моему, на один и тот же тип знания, один и тот же тип деятельности, один и тот же тип вероятностных познаний. Я думаю, что история этой метафоры могла бы быть прослежена вплоть до XVI века, как раз до той поры, когда новое искусство правления, поставившего во главу угла государственный интерес, окончательно разорвёт узы, соединяющие управление собой с медициной и управлением другими, что, однако, не помешает искусству кормчего, как вы прекрасно знаете, по-прежнему быть олицетворением занятий такого рода, а именно управления»3.

Что слушатели Фуко должны прекрасно знать, и что он остерегается озвучивать, так это что к концу XX века та самая метафора судовождения, то есть метафора руководства, стала общей для описания не только политики, но и любой человеческой деятельности. Кибернетика становится проектом всеобъемлющей рационализации. В 1953 году, в разгар развития кибернетической гипотезы в естественных