Мы еще потанцуем - Катрин Панколь

Трудно жить с такой девушкой, как Клара Милле.

Знаю, знаю. Мне все это говорят. У меня дурная слава. Слыву бестактной нахалкой. Тяжелый характер, одним словом. Не имею права плакать, никому не придет в голову меня пожалеть. Куда бы я ни пришла, с кем бы ни встретилась, дурная слава бежит впереди. По-моему, это несправедливо; упрямая погоня за правдой отняла у меня целый мир приятных ощущений, нежных чувств, волнений и безоглядных порывов. Когда я говорю Аньес, что мне иногда тоже бывает страшно, она не верит. Вижу, что не верит: знай крутит рукой, помешивает свою курицу с луком. Хоть бы на секунду притормозила. Полная невозмутимость.

— У тебя всё иначе, совсем иначе, сама знаешь. Ты всегда была не такая, как все…

Аньес то и дело пробует соус длинной деревянной ложкой и размышляет о собственной жизни. Такой размеренной. Нормальной жизни, что и говорить. Потому что не быть замужем в моем возрасте ненормально. В тридцать шесть полагается быть замужем, иметь детей, остепениться. Вздор! Каждый сам строит свою жизнь. Бесполезно загонять ее в общепринятые рамки. Иначе убьешь в себе личность и зачахнешь. Я уверена только в двух вещах: я бедна, как церковная крыса, и у меня собственный взгляд на мир. Двух этих установок достаточно, чтобы сделать мою жизнь интересной и увлекательной, достойной того, чтобы ее прожить. Я ее ни на чью не променяю.

Сегодня на заре я решила, что скоро умру, и мне вдруг стало легче: когда все из рук вон плохо, руки у тебя развязаны. Ты наконец свободен. Больше не надо что-то изображать, кем-то прикидываться. Не надо бояться за свою репутацию, лакировать фасад, подавать нужные реплики. Потому что я обожаю насмехаться, играть словами, хохотать во все горло; ирония — это мой способ отгонять отчаяние. Хорошая шутка спасает от безнадеги. Зато всякие пустяки, мелочи жизни способны выбить меня из колеи. Реву в три ручья. Я лучше всех на свете умею делать из мухи слона и наоборот.

И вот… В один миг… я уже не боюсь. Ни мух, ни слонов. Как же здорово жить без страха!

В общем, нынче утром Клара Милле открыла глаза под звуки радиобудильника: Марк Броссе поставил его на без двадцати семь. Как всегда, когда ночевал у нее. До семи еще двадцать минут, за это время можно поласкаться, ткнуться холодным носом в ее теплую шею, просунуть левое колено ей между бедер. Клара спит на правой стороне кровати, свернувшись калачиком, Марк Броссе — на левой, тоже калачиком. Так у них заведено.

Она слышит будильник, слышит песню, вслушивается в слова. Она часто слышала эту песню, но сегодня, сонным декабрьским утром, незадолго до Рождества, когда на улицах еще темно и вот-вот по помойкам поедут мусоровозы, она вдруг вслушалась в слова. Ни единого лучика не проникает сквозь ставни, которые Марк Броссе закрыл вчера, аккуратно сложив рубашку и брюки и повесив их на кресло возле кровати. Накануне они ужинали у его родителей, Мишеля и Женевьевы Броссе, школьных учителей на пенсии. Клара Милле порой думает: может, в любовниках ей больше всего нравятся их родители? Она к ним не на шутку привязывалась, каждое расставание усугублялось семейным разрывом, а иногда его перенести тяжелее всего. Впрочем, она каждый раз умудрялась сохранить хорошие отношения с родителями своих бывших и в результате собрала целый отряд бывших свекровей и свекров (что довольно странно для девицы, ни разу не выходившей замуж), которых время от времени навещала.

Она слушала слова песенки Бьорк и чувствовала прильнувшее к ней тело Марка Броссе, чувствовала его колено у себя между бедер. «You fall in love ZING BOOM, the sky above ZING BOOM, is caving on WOW BAM, you’ve never been so nuts about a guy, you wanna laugh, you wanna cry, you cross your heart and hope to die»[2]… и она сказала себе, что никогда не хотела бы умереть за этого мужчину, чья опытная рука проскользнула между ее ног и начала ласкать. Конечно, подумала она, Марк Броссе хороший любовник. Он знает, что надо подготовить партнершу, надо обращаться с ней осторожно и ласково, не бросаться на нее, как оголодавший дикарь. Потому-то он и ставит будильник на шесть сорок. Он — отличный любовник, и родители у него славные; вчера Женевьева Броссе ради нее приготовила лосося в клюквенном соусе с молодыми кабачками и базиликом, да, конечно, но вот что-то не заводят ее пальцы Марка Броссе, так умело ласкающие ее между ног. Честно говоря, они ее раздражают, и в ней поднимается так хорошо знакомая ярость.

Еще вчера она любила его. БУМ. А нынче утром уже не любит. ДЗЫНЬ-БАМ. Она любит другого. Того, кто убегает, стоит ей подойти поближе. Того, чье имя она не решается произнести в полумраке комнаты, чтобы не разрыдаться. Не надо смеяться, не надо плакать, надо понять, говорила бабушка Мата, когда к ней в слезах прибегал кто-нибудь из ребят, чтобы его пожалели.

Начнем с того, что она никогда и не любила Марка Броссе. Ценила его, да, хотела его распробовать, уцепиться за его руку, чтобы он ее вытащил. Но никогда не хотела умереть за него.

Она знает это. Всегда знала. С того самого вечера, когда он ужинал в одиночестве в «Трипортере»; она зашла туда спросить, не даст ли ей хозяин кусочек хлеба, чтобы съесть бутерброд перед телевизором. В тот вечер она опять ждала звонка от того, другого. Марк Броссе сидел за столом в глубине зала, рядом с тарелкой лежала открытая книга. Она вытянула шею, пытаясь прочитать название, но не смогла. Потом забыла об этом и стала рассматривать его.

Недурен собой, на вид около сорока, короткий ежик на голове, прямая спина, хорошо отглаженная тенниска «Лакост», — словом, вполне довольный жизнью холостяк. Франсуа, владелец «Трипортера», сказал невзначай: «Есть минутка? Познакомлю тебя с приятелем, очень его люблю…». Она подошла: она доверяла Франсуа, а значит, и Марку Броссе. И он сумел вскружить ей голову. Разговором. Взять хотя бы его определение ума. Вернее, не его, а Мальро[3], если быть точным. Ум — это: 1) умение разобраться в человеческой комедии; 2) способность к суждению; 3) воображение. Или что-то вроде того. Ей страшно понравилось это определение. Особенно первый его пункт. Срывать маски. Смотреть в корень. Видеть под розами навоз. Услышав эти слова, она словно вновь оказалась в детстве. И к тому же очень возбудилась от такой эрудиции. ДЗЫНЬ-БАМ! Она сдалась в тот же вечер.

Клара Милле обожает учиться. Когда ей грустно, она утешается словами, историями, новыми знаниями. Вся эта ерунда возвращает ей вкус к жизни. Вот, к примеру, история про кукушку, она прочла ее в очереди к зубному врачу. Кукушка, оказывается, паразит, она откладывает яйца в гнезда разных мелких пичужек вроде трясогузки и малиновки. Находит подходящее гнездо, родители в страхе разлетаются, потому что она похожа на ястреба, она выпивает одно яйцо из кладки и вместо него сносит свое, примерно того же цвета и размера. А потом улетает, предоставив другой птице высиживать ее яйцо. Кукушонок выводится быстрее других птенцов, вылупляется первым и выбрасывает другие яйца из гнезда: у него неумеренный аппетит, и делиться едой он ни с кем не желает! Кукушка может снести до двадцати пяти яиц и все оставляет у приемных родителей, а сама смывается без зазрения совести. Эта история про кукушку, вычитанная в буклете Генерального совета департамента Сен-Маритим, поразила ее до такой степени, что она даже забыла про визит к стоматологу. Тот, видно, был родом из Нормандии, или домик у него там был, или он просто интересовался птицами. Наверно, в детстве мечтал стать орнитологом, но родители убедили его, что у этой профессии нет будущего, что птицы в конце концов вымрут, потонув в мазуте, а вот у кариеса куда более светлое будущее, ведь дети сейчас поглощают столько всякой дряни. Сидя в приемной несостоявшегося орнитолога-дантиста, Клара не могла опомниться, не могла поверить в подобную безответственность. Значит, материнский инстинкт не существует в природе; его выдумал человек. Чтобы расписывать в своих книжках и продавать их. Чтобы вызвать чувство вины у женщин, которым как-то неуютно с младенцем на руках. Марк Броссе не знает истории про кукушку, бесстыжую мать. Клара не захотела с ним поделиться. Она как могла, с открытым ртом и замороженными деснами, рассказала ее несостоявшемуся орнитологу-дантисту, но ни словом не обмолвилась Марку Броссе. Наверно, не доверяла. Это был знак. Знак, который она тогда не захотела увидеть.