Матерь Тьмы - Фриц Лейбер

В его комнату проникали танцевавшие в морском воздухе веселые, сладкие ноты менуэта Телемана, звучавшие из магнитофона Кэл двумя этажами ниже. Ведь она поставила эту запись, чтобы порадовать его, сказал себе Франц, хоть он и старше ее на двадцать лет. Он посмотрел на написанный маслом портрет своей покойной жены Дейзи, висевший над кроватью рядом с рисунком телебашни, выполненным паутинными черными линиями на большом прямоугольном флуоресцентном красном картоне, и не почувствовал укола совести. Три года пьяного горя (рекордные по продолжительности поминки!) стерли все это и закончились почти ровно год назад.

Его взгляд опустился от портрета на все еще наполовину неубранную кровать. На нетронутой половине, той, что ближе к стене, лежали длинная, пестрая куча журналов, издания научной фантастики в мягкой обложке, несколько еще не освобожденных от упаковки детективных романов в твердом переплете, парочка ярких салфеток, привезенных домой из ресторанов, с полдюжины блестящих маленьких «Золотых путеводителей» и книжки «Познание через цвет». Все это служило ему развлекательным чтением (тогда как рабочие материалы и справочники были разложены на журнальном столике рядом с кроватью), эти книги были его главными – чуть не единственными – компаньонами на протяжении трех лет, когда он валялся, в дугу пьяный, тупо таращился на телевизор в другом конце комнаты и то и дело принимался листать их, бездумно рассматривая яркие, легкие странички. Лишь месяц назад ему вдруг пришло в голову, что их веселая случайная россыпь складывается в стройную фигуру беззаботной женщины, лежащую рядом с ним поверх одеяла, оттого-то он никогда и не клал их на пол, оттого-то он и довольствовался половиной кровати, оттого-то и сложил из них непроизвольно нечто вроде женской фигуры с длинными-длинными ногами. По аналогии с «голландской женой» – длинными тонкими валиками, которые в тропических странах кладут в изножье кровати, чтобы ноги лежали на них и не так потели, – он назвал получившееся «Любовницей Ученого», что означало тайную для окружающего мира подружку по играм, лихую, но прилежную девушку по вызову, стройную сестричку, не боящуюся развлечения в виде кровосмесительной связи, вечную спутницу его писательского творчества.

Бросив ласковый взгляд на нарисованную маслом умершую жену и с теплым вожделением думая о Кэл, продолжавшей ради него насыщать утренний воздух нотами прекрасной музыки, он негромко, с заговорщической улыбкой, обратился к стройной кубистической фигуре, занимавшей всю внутреннюю часть кровати: «Не волнуйся, дорогая, ты всегда будешь самой дорогой моей девочкой, правда, мы никому ничего об этом не скажем», – и отвернулся к окну.

Именно телевизионная башня, вся такая современная, стоящая вон там, на Сатро-Крест, все еще глубоко погружающая в туман три длинные ноги, снова первой подсекла его на крючке реальности после продолжительного побега в пьяные сны. Поначалу башня с ее большими красно-белыми конечностями на фоне голубого неба (или, как сейчас, торчащими из тумана) казалась ему невероятной кричащей дешевкой, еще более чужеродной, чем небоскребы в этом некогда самом романтичном из городов, непристойным воплощением вопиющего мира продаж и рекламы, олицетворением наихудшего из возможных применений американского флага, вроде полосок барберпола и мясистых толстых казенных звезд перед ним. Но через некоторое время она, вопреки его воле, начала впечатлять его своими мерцающими по ночам красными огнями (Ох, сколько же их! Он насчитал девятнадцать: тринадцать постоянных и шесть мигающих), затем ненавязчиво привлекла его интерес к другим далям городского пейзажа и к настоящим звездам, находящимся так далеко за его пределами, а в удачные ночи и к луне, пока он не стал, несмотря ни на что, снова страстно интересоваться всем сущим. И этот процесс не прервался и продолжался. До тех пор, пока Сол не заявил ему на днях:

– Сомневаюсь, что стоит радостно встречать каждую новую реальность. Можно ведь столкнуться и с чем-то таким, что вовсе не обрадует.

– Хорошо сказано, как и подобает служителю психиатрической больницы, – ответил Гуннар.

А Франц тут же откликнулся:

– А что? Такого полным-полно, куда ни плюнь. Концлагеря. Микробы чумы.

– Я не имел в виду такие крайности, – сказал Сол. – Я, скорее, думал о том, с чем некоторые из моих парней сталкиваются в больнице.

– Но ведь это не реальность, а галлюцинации, проекции, архетипы и так далее, не так ли? – не без удивления заметил Франц. – Если и реальность, то, конечно, внутренняя.

– Иногда я в этом не уверен, – медленно сказал Сол. – Да и кому знать, что к чему, если сумасшедший скажет: «Я только что видел привидение»? Внутренняя это или внешняя реальность? Кто сможет это определить? Вот ты, Гуннар, что скажешь, если один из твоих компьютеров начнет выдавать показания, которых быть не должно?

– Что он перегрелся, – убежденно ответил Гун. – Не забывай, что мои компьютеры – это нормальные люди, с которых можно начать, а не чудаки и психотики вроде твоих ребят.

– А что такое «нормальный»? – возразил Сол.

Франц улыбнулся двум своим приятелям, жившим в соседних квартирах этажом ниже его номера и выше квартиры Кэл. Кэл тоже улыбнулась, хотя и не так широко.

Он снова взглянул в окно, выходившее в узкую шестиэтажную шахту (туда же смотрело и окно Кэл) между этим зданием и следующим, плоская крыша которого находилась примерно на уровне пола его квартиры. Сразу за ней, ограничивая его поле зрения с обеих сторон, торчали белые, как кость, в пятнах, оставленных дождями, задние стены – почти без окон – двух многоэтажек, тянувшиеся далеко вверх.

Между ними оставалась довольно узкая щель, но через нее он мог видеть всю реальность, необходимую для поддержания контакта. А если ему хотелось большего, всегда можно было подняться на два этажа, на крышу, что он часто и делал в эти дни и ночи.

От этого здания, расположенного в нижней части Ноб-Хилл, море крыш опускалось и опускалось, а затем снова поднималось и поднималось, детали уменьшались с расстоянием, и все уходило в полосу тумана, скрывавшую темно-зеленый склон Сатро-Крест и нижнюю часть треножника телевышки. Но на полпути из моря крыш поднялась бледно-коричневая в утреннем солнечном свете фигура, напоминавшая присевшего зверя. На карте она называлась просто Корона-Хайтс. Уже несколько недель она дразнила любопытство Франца. Вот и сейчас он сфокусировал свой маленький семикратный бинокль «Никон» на голых землистых склонах и горбатом хребте, резко выделяющемся на фоне белого тумана. Можно было лишь недоумевать, почему холм не застроили. В больших городах определенно имеются какие-то странные включения. Это похоже на грубый обломок, вздыбившийся после землетрясения 1906 года, сказал он себе, улыбаясь ненаучной фантазии. «Мог ли этот бугор получить название Корона-Хайтс из-за того, что на его вершине беспорядочно громоздятся громадные корявые валуны?» – спросил он себя, легонько повернув рифленое колесико, отчего камни на мгновение резко и четко вырисовались на фоне тумана.

Довольно тонкий бледно-коричневый камень отделился от остальных и помахал ему. Черт возьми, это просто бинокль в руках прыгает от сердцебиения! Никак нельзя увидеть через бинокль четкие ясно различимые изображения. А может быть, это соринка в глаз попала, микроскопическая крошка, дрейфующая в глазной жидкости? Нет, вот, снова! Как он и подумал в первый раз, какой-то высокий человек в длинном плаще или тусклой мантии двигался, словно танцуя. С расстояния двух миль нельзя разглядеть человеческие фигуры во всех подробностях даже при семикратном увеличении – можно получить лишь общее впечатление о движениях и позе. Они казались упрощенными. Тощая фигура на Корона-Хайтс двигалась довольно быстро, может быть, танцевала, высоко размахивая руками, но это и все, что можно было о ней сказать.