Дороги и люди - Константин Багратович Серебряков

пишет Ю. Н. Тынянов, — причиной была не только надежда самолюбивого Паскевича, что Пушкин воспоет его подвиги, но и удобство непосредственного наблюдения над опальным поэтом». Рядом с этим выводом ученого уместно привести строчки из воспоминаний Михаила Пущина — брата самого близкого из лицейских друзей поэта: Паскевич «не хотел его (Пушкина. — К. С.) отпускать от себя не только во время сражения, но на привалах, в лагере, и вообще всегда, на всех repos[1] и в свободное от занятий время за ним посылал и порядочно — по словам Пупкина — ему надоел».

Не удостоился Паскевич быть увековеченным пером великого поэта. Не посетило Пушкина вдохновение по поводу славы князя Варшавского и графа Эриванского.

«Искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта», — написал Пушкин в дипломатически-ироничном предисловии к «Путешествию».

При выезде из Орджоникидзе я забыл взглянуть на Казбек, который в ясную погоду обычно виден отсюда. Дорога шла навстречу белой горной гряде, и, когда я спохватился, было поздно. Казбек скрылся из виду — великана заслонила ничтожная высотка. Несправедливое преимущество малых гор! Увижу ли теперь Казбек, подъезжая к нему? Не упрячут ли его облака?..

Он сверкал, облитый солнцем. Весь, целиком. Ничем не заслоняемый. Ни единой тучкой. Как в хорошем музее, где мастера-осветители заботятся, чтобы произведение искусства предстало зрителям наилучшим образом. Сегодня сама природа-мастер позаботилась о своем произведении. Великая гора притягивала своею вечной красотой, и надышаться этой красотой было невозможно.

На груди у Казбека темнела Гергетская гора с вросшим в ее макушку древним храмом Святой Троицы — «уединенным монастырем». Рядом с храмом, на седловине горы, я увидел незнакомый квадратный силуэт. Что это? Прежде его не было. Мне объяснили: верхняя станция будущей канатной дороги. Двухкилометровый подъем — и человек окажется совсем близко к Казбеку.

Под Казбеком поселение того же имени — Казбеги. Во времена Пушкина эта деревня принадлежала князю Михаилу Казбеги — мужчине «лет сорока пяти, ростом выше преображенского флигельмана». В бывшем княжеском доме с каменными колоннами, поддерживающими верхнюю галерею, теперь — краеведческий музей, и в нем экспозиция, хранящая память о недолгой остановке, сделанной в деревне Пушкиным. Мне разрешили ознакомиться с фондами музея. В толстой папке меня ждала удивительная находка. Там хранилась ветхая книга со старинным шрифтом. На заглавном листе внизу значилось: «Санкт-Петербург, в типографии Н. Греча. 1822». То было первое издание пушкинского «Кавказского пленника». Откуда и как могла попасть сюда, к подножию Казбека, такая библиографическая редкость — одному богу известно.

Попутчик поэта Н. Б. Потокский оставил любопытное воспоминание. Обходя церковь, которая и до сих пор стоит здесь, они увидели «горца красивой наружности, с русыми волосами и голубыми глазами, чисто одетого в черкеску». Пушкин подошел к нему и спросил: «Чья это деревня?» Тот ответил чистым русским языком: «Моя...» На вопрос Александра Сергеевича, почему он не едет в армию, где получил бы скоро чин, князь ответил ему: «Знаете, господин, умрет и прапорщик и генерал одинаково, не лучше ли сидеть дома и любоваться этой картиной?» — указывая рукой на горы. «Да, ваша правда, князь, — добавил Александр Сергеевич. — Если б эта деревня была моя, и я бы отсюда никуда не поехал».

Князь оказался человеком непоследовательным: он поступил на службу, дослужился до генеральского звания, был назначен начальником Хевского и Мтиулетского горного округа и «отличился» жестокостью к крестьянам. А сын его — Александр Казбеги — стал классиком грузинской литературы. К жестокостям отца был непримирим. Пренебрег мнением аристократической среды, пошел в пастухи и семь лет бродил по хевским горам и кизлярским степям, чтобы «на себе испытать их (горцев. — К. С.) невзгоды, которые всегда следуют за трудовым людом. И что меня могло остановить дома».

Казбек, или, правильнее, Казбеги, было первым грузинским селением, которое встретилось на пути Пушкину.

«...Мы спускались в долину. Молодой месяц показался на ясном небе. Вечерний воздух был тих и тепел. Я ночевал на берегу Арагвы, в доме г. Чиляева. На другой день я расстался с любезным хозяином и отправился далее».

Грузинские пушкинисты скрупулезно исследуют тему «Пушкин и Грузия, Пушкин и грузинская общественность». Профессор В. С. Шадури в подробностях сообщает о «г. Чиляеве», то есть Борисе Гавриловиче Чилашвили. Он воспитывался в Петербурге, служил вместе с участниками тайных обществ в лейб-гвардии Финляндском полку. После событий на Сенатской площади перевелся на Кавказ, участвовал в русско-персидской войне, потом был назначен «правителем горских народов», живших вдоль Военно-Грузинской дороги, проявил себя защитником прав бедноты. В Квешети, в доме Чилашвили, останавливались многие передовые люди того времени. В 1828 году здесь гостил Грибоедов. А Пушкин, как стало известно из письма А. А. Бестужева Н. А. Полевому, и на обратном пути из Арзрума посетил дом «любезного хозяина».

«...В полверсте от Ананура, на повороте дороги, встретил Хозрев-Мирзу. Экипажи его стояли». Это был церемониальный поезд персидского принца. Знал ли тогда Пушкин, что Хозрев-Мирза направляется в Петербург, чтобы богатыми дарами и сладкоречием загладить вину за трагедию в Тегеране, свершившуюся в русском посольстве 30 января 1829 года? Но что семнадцать дней спустя, продолжая путешествие уже в горах Армении, он повстречает одинокую арбу, на которой везли гроб с обезображенным телом Грибоедова — жертвы тегеранской трагедии, — этого Пушкин наверняка не знал...

Теперь Военно-Грузинская дорога проходит, минуя Душети. Дорогу укоротили, и он остался в стороне. Нужно свернуть вправо и проехать несколько километров, обогнув холмы, покрытые мелколесьем. За ними возникает этот городок. Ровными рядами вспыхивают черепичные крыши.

Пушкин поднимался сюда пешком, в темноте ночи, под вой шакалов и неугомонный собачий лай. Кто-то взялся его проводить к городничему...

Сохранился ли тот дом, где переночевал Пушкин? Впрочем, не переночевал, а скорее скоротал ночь, потому что «блохи, которые гораздо опаснее шакалов, напали» на него и «во всю ночь не дали... покою».

Это была ночь с 26 на 27 мая 1829 года, то есть первая ночь его тридцатилетия. Думал ли поэт, что эту круглую дату он встретит в дороге и проведет ночь в доме душетского городничего? А может быть, Пушкин и сам хотел, чтобы незаметно и невзрачно промелькнула она, эта круглая дата, о скором наступлении которой два года назад он не без горечи писал:

Ужель и впрямь и в самом деле

Без элегических затей

Весна моих промчалась