Сват из Перигора - Джулия Стюарт

Сунув волосатые пальцы ног в коричневые сандалии, стоявшие у мешка с грецкими орехами, Гийом приоткрыл заднюю дверь ровно настолько, чтобы пролезла голова, и внимательно огляделся. Его цепкий взгляд скользнул по верхушкам стен, еще теплых от вечернего солнца, и газону, который он собирался подстричь ровно через два дня, когда Луна пойдет на убыль и окажется перед созвездием Рыб. Затем парикмахер нагнулся и заглянул под розовые кружева гортензии. Убедившись, что путь свободен, Гийом наконец осмелился выйти наружу и быстро запер за собой дверь. Переполняемый предвкушением ужина, он прошел мимо маленького колодца с остроконечным каменным навесом и старых кроличьих клеток, где теперь хранились горшки для цветов. Тишину нарушал лишь стук дешевых сандалий по сухим парикмахерским пяткам да беспрестанный, на два тона, звук — это кукушка, демонстрируя поразительное отсутствие фантазии, призывала к спариванию.

Широко расставив над грядкой ноги, Гийом нащипал добрый пук похожих на дубовые, с бордовым румянцем, салатных листьев. Сняв с куста пару помидорин, парикмахер с гордостью вдохнул их восхитительный аромат и перевел взгляд на молодую картофельную ботву — в надежде, что хоть в этом году огородик минуют опустошительные набеги колорадского жука.

Вернувшись к двери, Гийом неслышно отпер ее, чуть приоткрыл и заглянул внутрь, быстро оглядев верхушки буфетов, он нагнулся и проверил под столом. Убедившись, что в доме по-прежнему никого, Гийом тщательно промыл помидоры и салат, дабы не пасть жертвой глистов. Аккуратно уместив овощи в миску, он поставил ее на поднос, положил рядом вилку, добавил голубой соусник и белую льняную салфетку с собственными инициалами, красными нитками вышитыми в уголке. Композицию дополнил бокал разочаровывающего вина «Бержерак», которое Гийом поклялся никогда больше не покупать, но раз уж вино куплено, выливать его негоже. По соседству с бокалом он пристроил упаковку своего любимого козьего сыра «Кабеку» — хотя и исчерпал недельный рацион, который сам для себя установил. Помешав кассуле в последний раз, Гийом зачерпнул гущу вместе с утиной ножкой и наполнил тарелку. Пару секунд он смотрел на порцию. Вспомнив отражение своего живота, увиденное в зеркале ванной вечером накануне, — живота, от которого, учитывая, что на дворе разгар мая, больше никак нельзя было отмахнуться, сославшись на «зимний плюмаж», — Гийом вернул три большие ложки обратно в кастрюлю, поднял поднос и направился к задней двери. Но не успел парикмахер открыть ее, как его взгляд скользнул назад, к горке фасоли, которую он только что сгреб обратно. Метнувшись к плите, Гийом плюхнул все опять в тарелку. И, упреждая чувство вины, решительно вышел из кухни, захлопнув дверь ногой.

Гийом Ладусет уютно устроился под ореховым деревом, на рябом от лишайника стуле, за покоробившимся от времени деревянным столом. Здесь он нередко трапезничал, нежа босые ноги на прохладной травке и восхищаясь изумительной пышностью своего маленького огорода. Взяв вилку, парикмахер нацелился на кусок соблазнительно пухлой колбаски. Зубцы уже изготовились пронзить кожицу, но тут рука Гийома замерла, а сам он безучастно уставился перед собой. Затем, очень медленно, парикмахер положил вилку на поднос. Теплая, крупная слеза скользнула по морщинкам в уголке его глаза, пробежала по шрамику на щеке, справилась с порогами жесткой щетины и повисла, подрагивая, на подбородке.

Но расстроил Гийома вовсе не явственный запах утиного жира и даже не вид вывешенного на веревке поодаль нижнего белья Лизетт Робер — зрелище, разбившее, по утверждению односельчан, не менее семнадцати холостяцких сердец. И не пара замеченных Гийомом крошечных черных глаз, что с интересом разглядывали его трапезу с соседской крыши. Причина столь внезапного отчаяния Гийома Ладусета была в ином: он вдруг вспомнил голову Жильбера Дюбиссона, когда тот вошел в парикмахерскую нынче днем, как регулярно делал каждые восемь недель, и опустился в кресло перед зеркалом со словами: «Как всегда, пожалуйста». И лишь когда почтальон снял кепку, Гийом Ладусет, к своему ужасу, увидел, что Жильбер Дюбиссон совершенно лыс.

Безволосые клиенты не входили в список проблем, которые мог предвидеть Гийом Ладусет, когда в возрасте пятнадцати лет он окончил школу и поступил в Академию мастеров-парикмахеров Перигора.[2]Отец его имел несколько иные виды на будущее своего единственного ребенка, зачатие коего потребовало столько времени, что супруга мсье Ладусета даже совершила паломничество в Брантом[3]— потереться, согласно древней традиции, о церковный затвор, что якобы способствовало плодовитости. И хотя радость мсье Ладусета от успеха данного предприятия не поддавалась описанию, вместе с ней он заполучил и источник крайнего раздражения, поскольку отныне его супруга обзавелась безоговорочной верой в любой, даже самый невероятный, крестьянский вздор. Работник заброшенной каменоломни, приспособленной под выращивание шампиньонов, мсье Ладусет целые дни проводил согнувшись над кучами лошадиного навоза — спина его пребывала в не менее бедственном положении, чем нос, — мысленно представляя себе, как малыш, которого носила его жена, с комфортом посиживает в каком-нибудь пухлом банковском кресле. Однако стоило мальчику появиться на свет, и никаких сомнений насчет его будущей профессии не осталось. Ибо порхающие пальчики маленького Гийома были самой поразительной вещью из всех, что когда-либо доводилось видеть мсье Ладусету. И всякий раз, когда мадам Ладусет с гордостью разматывала пеленки, призывая всех окружающих восхититься внушительными желудями своего ненаглядного чада, муж ее не мог думать ни о чем другом, кроме пальцев сынишки. Еще не научившись сидеть, малыш исхитрился залезть в швейную корзину мамаши, вынуть оттуда ножницы и изрезать детское одеяльце, превратив его точь-в-точь в профиль мадам Ладусет. Когда же Гийом начал ползать, матери пришлось попрятать все ножницы в доме — особенно после того, как, вернувшись однажды из сада, она обнаружила, что из занавесок в гостиной выкроены силуэты орехового дерева.

Свою навязчивую одержимость Гийом прихватил с собой и в школу. Когда классу задали сочинение о Революции на тысячу слов, мальчик вручил учителю вырезанную из бумаги модель Бастилии — в комплекте с миниатюрной гильотиной. Радости парикмахерства Гийом открыл для себя в тот самый день, когда его одноклассница Эмилия Фрэсс предложила ему горсть молодых трюфелей в обмен на обещание укоротить ее локоны цвета топленых сливок, жутко раздражавшие Эмилию, мешая карабкаться по деревьям. Гийом Ладусет охотно согласился бы и без грибной взятки. Он настоял на том, чтобы использовать свои любимые ножницы, припрятанные в саду под большим камнем. Надо отдать ему должное, парнишка ни разу не пожалел о том своем согласии — даже когда его подвергли домашнему аресту на весь остаток каникул после того, как мадам Фрэсс заявилась к ним домой и потребовала объяснить, с чего это ее единственная доченька стала вдруг похожа на задиристого петушка.